Калягин из №5 «Русского самосознания»

Николай Калягин

Чтения о Русской поэзии

Чтение 3

Мы с вами остановились в прошлый раз на событии печальном, хотя и естественном, – на смерти Александра Петровича Сумарокова, которая последовала в 1777 году.

Это середина царствования Екатерины II. Время, ознаменованное стремительным ростом русского могущества и военной славы, ростом авторитета России как мировой державы.

В известной Французской Энциклопедии Д'Аламбера и Дидро имеется статья, посвящённая России (это 14-й том, вышедший из печати в 1765 году). Статья нисколько не устарела, русский читатель и сегодня почерпнёт из неё много неожиданных сведений о своей родине.

Так, впервые узнает он о том, что христианство ввела у нас в конце X века княгиня Ольга. „Женщины, – пишет Жокур, автор статьи, – более чувствительные к увещеваниям служителей религии, обращают затем и прочих людей". Впрочем, „русская церковь была столь малообразованна, что брат Петра Великого царь Федор был первым, кто ввёл в ней церковное пение". Слово „царь", кстати, произошло по мнению тех же энциклопедистов от „цар" или „тхар" Казанского царства; когда русский государь Иоанн (правильнее – Иван Базилид) победил это царство, он взял его титул. Нам сообщают далее, что излюбленным кушаньем русских (то есть, до Петра Великого) были лишь огурцы и астраханские арбузы, которые летом они варили с водой, мукой и солью. Для царской женитьбы привозили ко двору из провинции самых красивых девушек. Были четыре примера подобных свадеб. С того времени русские женщины стали румяниться, подрисовывать брови или накладывать искусственные; таким образом, у этого народа варварство стало исчезать, и потому Петру не нужно было много трудиться над просвещением нации. В царствование Петра русский народ стал цивилизованным, торговым, любознательным в искусствах и науках, ценителем театра и новых изобретений. Совершивший эти перемены великий человек счастливо родился в благоприятное для этого время – и так далее, и тому подобное.

Думается, что „острый галльский смысл" вполне обнаружил себя в той части статьи, которую мы успели просмотреть, – но интересно другое. Мы увидели, что в 1765 году вот этой проблемы, вечной проблемы „Россия и Запад", – её как бы и не существует. Авангард прогрессивного человечества („сок умной молодежи", по более счастливому выражению Репетилова), энциклопедисты весьма и весьма доброжелательно относятся к России. По их мнению, страна сумела сделать правильный выбор – сурьма, румяна и Великий Человек вывели её на столбовую дорогу цивилизации, в то время как во Франции милой не всё обстоит благополучно: имеется тиран, Людовик XV, кое-где поднимает голову религиозный фанатизм. Сам Вольтер стал жертвой этого фанатизма и этой тирании – почти год целый просидел в Бастилии, – в то время как из России ему шлют приглашения и подарки, тёплые шубы шлют...

В 1765 году Россия чем-то милее французским просветителям, чем даже собственное отечество. Что же произошло между 1765 годом и годом 1831, когда Пушкин спокойно и квалифицированно оценил отношение Запада к России одной строкой: „И ненавидите вы нас"?

Но пока – пока мы видим, что оптимизм лучших людей реформы, вот это намерение, о котором мы говорили в прошлый раз: позаимствовать у Запада его боевые хитрости и ими отстоять веру (от его же натиска), – пока это оправдывается. По крайней мере, в первой своей части.

А как обстоит дело со второй частью? что вера? Каково положение Церкви? – Попытаемся под этим углом взглянуть на реформу и проследить её ход.

Пётр I – личность, которую невозможно (да и не нужно) идеализировать. Упразднение патриаршества, чудовищный Духовный регламент, оскорбление религиозных чувств народа, растянувшееся на десятилетия, – всего этого уже не вычеркнешь из истории Церкви.

Дисциплина – под таким знаком проходила эпоха Петра, и Церковь как организация была подчинена дисциплине, была поставлена на службу Государству, как всё в государстве. Церковь как организация пострадала, безусловно; но Церковь не есть просто организация, до поры до времени существующая наряду с другими какими-то организациями. Церковь Христову погубить вообще нельзя: так, в рассматриваемую нами эпоху симпатия к протестантизму царя-рационалиста и латинская ориентация высших иерархов Церкви ослабили, обезвредили одна другую, и Церковь устояла. Но и Петр не Венадад, не Сеннахирим – не сильный враг, одним словом, которому вот только Бог не позволил разрушить Свою Церковь.

Вспомним столкновение Петра со святителем Митрофаном, епископом Воронежским. Царь пригласил епископа к себе, а тот отказался придти, поскольку воронежский дом Петра I был украшен снаружи изображениями языческих богов. – Царь приходит в ярость и угрожает епископу смертью, Митрофан отвечает: „Лучше умереть, чем присутствием своим или боязливым молчанием одобрять язычество. Неприлично Государю православному ставить болваны и тем соблазнять простые сердца народа," – и начинает приготовляться к смерти. Царь, заслышав благовест в неурочное время, посылает узнать, что случилось. Ему сообщают: „Епископ собирается напутствоваться ко смерти". – Царь приказывает снять статуи.

Когда святитель с миром отходит ко Господу, царь спешит на его погребение, боится опоздать... Сам участвует в переносе тела в усыпальницу. Сохранились слова, сказанные Петром при прощании: „Не осталось у меня такого святого старца, буди ему вечная память".

И.А. Ильин писал: „Есть мера страстных эксцессов царя, – не подрывающая доверия к нему," – и считал, что Пётр I эту меру не перешёл. Не превысил. В поступках Петра – страшных поступках, жутких, – вызванных болезненной нетерпеливостью, неуравновешенностью, грубостью натуры, не было, однако, ничего бесчестного, лживого, подлого н своекорыстного (это всё ещё мысль Ильина), и народ, скорбя или негодуя, продолжал всё-таки доверять такому Царю в главном.

Выжив при Петре, Церковь смогла отдохнуть в царствование его дочери. Елизавета Петровна чтила память своего великого отца; в то же время она, по выражению Е. Поселянина (известного церковного писателя и историка Церкви, расстрелянного у нас в Ленинграде в начале 3О-х годов, была „предана Церкви, всем её обрядам, как любая боярышня московской Руси". Поэтому при Елизавете всё шло более или менее по-старому: заводила ли она Московский университет, посещала ли Василия Болящего (был такой юродивый на Арбате) – и в том и в другом случае она следовала традиции. "Не нами заведено, не нами и кончится".

На вершину могущества и славы Россия поднялась в царствование Екатерины II – Екатерины Великой. Права её на этот титул не должны подвергаться сомнению, дар правительницы был у неё, безусловно, от Бога; самые её недостатки шли на пользу делу управления.

Имея многие слабости, о которых незачем здесь распространяться, Екатерина могла понять и простить слабость подданного (чего не было у железного Петра) – она была человечна. За это её любили и нередко делали для неё невозможное, „небывалое". Идеалист Пётр не щадил для Отечества своей жизни, того же ждал от других – и снова и снова разочаровывался в людях. Ближайшие сотрудники обманывали его на каждом шагу, стоило только Петру на секунду отвернуться. Практичная Екатерина придерживалась принципа „живи – и жить давай другим", разочаровываться в своих сотрудниках ей никогда не приходилось. (Это они в ней иногда разочаровывались, но потом, после окончания своей миссии.)

Екатерина настолько была умна, что и людей, обладавших высокими нравственными принципами (св. Тихон Задонский, Румянцев, Суворов, Дашкова, Державин и др.), умела привлечь на свою сторону и использовала их энергию на пользу своему „маленькому хозяйству". Чужое здоровье не вызывало у неё головной боли – редкое, похвальное качество! Можно предположить, что непрактичность вышеназванных славян вызывала у бывшей принцессы Ангальт-Цербтской лёгкую усмешку, которая и спасала её от зависти.

Екатерина не погрешала против внешнего благочестия (в отличие от Петра), уважала религиозные чувства простого народа и – так же в отличие от Петра – вовсе, кажется, не верила в Бога. Церковная политика Екатерины заключалась в том, чтобы „растворить духовенство в среднем слое людей", оттеснить его на задворки социальной жизни.

Вы помните, конечно, страстный призыв Вольтера: „Раздавите гадину!" – Впрочем, в минуты мирного расположения духа тот же Вольтер признавал, что для простонародья церковь долго ещё будет полезна, и поэтому, „если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать". Вот эти два тезиса и были, пожалуй, положены в основание церковной политики Екатерины. „И бога выдумать, и гадину раздавить".

Совсем не случайно „Наказ" Екатерины подвергся цензурному запрещению в Англии и Франции. То, что в самой Франции было остроумной теорией, кабинетной выдумкой горстки энциклопедистов, в России становилось правительственной программой.

Верная ученица французских просветителей, Екатерина в 1764 году наносит страшный удар просвещению народа русского. В этот год были введены штаты: императрица одним росчерком пера уничтожила 754 монастыря. От общего их числа сохранилась после указа только пятая часть.

Эта мера принесла государству три миллиона рублей в год. Не так уж мало. Ведь годовой доход Российской короны составлял к началу 60-х годов не более тринадцати миллионов (по оценке той же Французской Энциклопедии, которой в таких вопросах доверять, я думаю, можно).

А что отняла у государства эта мера? Тоже немало. Монастырь – с XI века и до настоящего времени – это и есть русский университет. Традиции, культура, народное образование, национальное самосознание – всё тут. Зарождение любой обители, её рост или упадок – процесс органический и таинственный. Вторгаться в эту область извне, пытаться „улучшить монастырское дело" с помощью грубых административных мер... Ну, это было очень самонадеянно.

А вот и другая сторона вопроса. Монастырская собственность складывается веками и состоит большей частью из добровольных вкладов, из пожертвований самых разных людей – на помин души. С упразднением монастыря, естественно, прекращается и поминание. То есть вот этим своим знаменитым росчерком пера русская императрица, „крайний судия Духовной Коллегии", нарушила последнюю волю неимоверного числа русских православных людей.

Век Просвещения. Императрица управляет государством, а ею управляет Разум, освобождённый от пут суеверия. Что такое „последняя воля"? на хлеб её не намажешь. А три миллиона в год – деньги хорошие.

Однако не все люди способны подняться до уровня лучших умов своей эпохи, дышать разреженным воздухом горных вершин. Ростовский митрополит Арсений (Мациевич) в Неделю Православия, когда предаются анафеме враги Церкви, кое-что изменил и добавил от себя в тексте анафематизмов. Там, где в обычном чинопоследовании стояло: „Вси насильствующии и обидящии св. Божии церкви и монастыри, отнимающи у них данныя тем сёла и винограды..." – мятежною рукой Ростовского владыки было добавлено: "...И через то воплощения Христова дело и бескровную жертву истребляющий". Ещё и другие два добавления (но менее важные, менее антиправительственные) были им сделаны и возглашены с амвона в феврале 1763 года. Спустя девять лет бывший митрополит Арсений умер в каземате Ревельской крепости, где содержался под чужим именем – наподобие Железной Маски.

„Раздавите гадину" – это ведь общее положение. В одном случае, под каблук прогресса могла попасться гадина Мациевич, во втором или третьем – другие какие-то гадины. Наполеон раздавил гадину Пия VI-го. Особенно много гадин скопилось во Франции к началу революции; не хватало ног, чтобы давить их. Человеческий разум справился и с этой задачей: священников грузили на баржи, потом топили эти баржи в Луаре, в Сене.

За год до смерти Андрея Враля (бывшего митрополита Арсения) в литературе произошло событие, отмеченное во многих учебниках: Михаил Матвеевич Херасков написал поэму „Чесмесский бой", повествующую о трогательной дружбе братьев Орловых, Алексея и Фёдора, разворачивающейся на фоне знаменитого морского сражения, – и тем самым положил начало сентиментализму в русской поэзии.

Наверное, вы почувствовали сейчас некоторый диссонанс, несоответствие между важным, трагическим содержанием, которым наполнена русская жизнь XVIII столетия, и содержанием литературы. Там – сотрясаются основы народной жизни, своды вселенной колеблются, здесь – в пробирочке что-то изготавливается для будущих филологов...

Розанов, оценивая литературу XVIII века в целом, писал, что это была не литература, а так – "помощь правительству". Давая эту примечательную характеристику, Розанов вовсе не имел в виду какую-то сервильность, лакейскую услужливость литературы. Нет. Но мир середины XVIII века, вообще, чёрно-белого цвета: чёрное – невежество и суеверия, белое – человеческий разум. Просветительская философия выработала идеал просвещённого монарха, теорию просвещённого абсолютизма, и вот литература помогает правительству приблизиться к идеалу, „истину царям с улыбкой говорит", подсказывает невыученный урок бедняге царю, тупице и двоечнику. Понятно, что если какой-нибудь конкретный правитель на волосок отступил от теоретического идеала, то это уже не просвещённый монарх, а тиран, которого всякий может зарезать, не испытывая угрызений совести.

И уничтожение 80% русских монастырей – с точки зрения интеллектуальной элиты того времени – мера настолько оправданная, необходимая и выстраданная, что можно только сказать правительству: „Мерси," – и дальше, дальше – ориентировать его на новые цели, подталкивать к новым свершениям.

За пять лет до введения штатов, во время затяжной и кровопролитной войны, которую Россия вела против Пруссии Фридриха Великого, Сумароков переводит басню Лафонтена „Отрекшаяся мира мышь":

Затворник был у них
(т.е. у мышей, которые воюют с лягушками),
и жил в голландском сыре;
Ничто из светского ему на ум пойдёт;
Оставил навсегда он роскоши и свет.
Пришли к нему две мышки
И просят, ежели какие есть излишки
В имении его,
Чтоб подал им хотя немного из того,
И говорили: „Мы готовимся ко брани".
Он им ответствовал, поднявши к сердцу длани:
„Мне дела нет ни до чего.
Какия от меня, друзья, вы ждите дани?"
И как он так проговорил,
Вздохнул и двери затворил.

Здесь мы впервые сталкиваемся с явлением, которое впоследствии, в России Советской, получило наименование сигнала. Елизавета Петровна не пожелала прислушаться к сигналу Сумарокова, и через три года уже Ломоносов принимается переводить ту же басню, сигнализируя новому правительству о неблагополучии в церковных делах:

Ломоносов – сын своего века. Ломоносов тоже просветитель. Он патриот, безусловно, но Россия его од – это уж никак не Святая Русь, а что-то скорее географическое, с просторами, недрами и минералами, с трудолюбивым и талантливым народом, который со временем неизбежно произведет собственных Платонов и Ньютонов, быстрых разумом. (А интересно, что почувствовал бы Ломоносов, если бы какой-нибудь Хромой Бес, выскочивший из склянки во время очередного химического опыта, показал ему будущее – показал первого русского, в котором западный мир признал ровню другим мировым гениям, – и Ломоносов увидел бы бородатого Льва Толстого, шьющего себе сапоги и весь мир зовущего к опрощению, к ручному труду... Наверное удивился бы Михайло Васильевич.)

Михаил Дмитриев рассказывает (по семейным преданиям) следующее: "Ломоносов, как учёный, занятый делом, как человек серьёзный, а притом не богатый и не дворянского рода, не принадлежал к большому кругу, как Сумароков. Ломоносов был неподатлив на знакомства и не имел нисколько той живости, которою отличался Сумароков и которою тем более надоедал он Ломоносову, что тот был не скор на ответы. Ломоносов был на них иногда довольно резок, но эта резкость сопровождалась грубостью; а Сумароков был дерзок, но остёр: выигрыш был на стороне последнего! Иногда, говорил мой дед, их нарочно сводили и приглашали на обеды, особенно тогдашние вельможи, с тем, чтобы стравить их".

Русский человек XVIII столетия ещё связан пуповиной с матерью Церковью, но первые плоды насаждаемого сверху расцерковления уже созрели. Государственный ум Ломоносова видит в монастырях, главным образом, помеху деторождению (Россия же мало населена, и детей надо бы побольше); образцовый вкус Сумарокова не оскорбляется подобной прямолинейностью. Сумарокову претит только „учёность" и „надутость" Ломоносова, смешного своей простонародной серьёзностью и чином коллежского советника, полученным за какие-то химические опыты, – в то время как Сумароков был естественен, прост и был действительный статский советник. А на его трагедию „Синав" имелся официальный похвальный отзыв Французской Академии.

В истории литературы имя Поповского осталось, главным образом, благодаря переводу "Опыта о человеке" Александра Поупа. Этот перевод выдержал пять изданий в XVIII веке и имел солидный, прочный успех – успех у серьезного читателя, который покупает книгу не для того, чтобы быть „на уровне" или „в курсе", а чтобы проверить свои жизненные правила и, если удастся, улучшить их. Спустя сто лет, герои Лескова – чудаки, "русские праведники" – помнят ещё перевод Поповского, иногда и наизусть. Это произведение, что называется, пошло в почву.

Здоровая, бодрая, достаточно примитивная философия английского просветительства, сумевшего избегнуть некоторых крайностей запятнавших континентальную его разновидность. К. Леонтьев писал по этому поводу: „Атеистически-либеральное движение умов началось в Англии, но общечеловеческий вред причинило это направление только через посредство Франции XVIII века".

Нужно заметить, что „Барков" – имя собирательное, что сочинения, имеющие хождение под этим именем, написаны большей частью в XIX веке, и вот наш Барков, Иван Семенович, их не писал. Он умер в 1768 году, время ещё патриархальное, простодушное; всего шесть лет прошло после появления указа о вольности дворянства – и особенной изощрённости в этом вопросе достигнуто не было. Не успели.

Барков писал пародии – на Сумарокова, в первую очередь, – и излюбленный его приём заключался в следующем. Сочинялась элегия (идиллия, ода), отвечавшая самым строгим требованиям тогдашних образованности и вкуса, но в которой на месте лирического героя выступала, скажем так, определенная его часть. И когда какая-нибудь такая часть, специфически мужская, начинала жаловаться на разлуку, а часть женская заводила в ответ: "Не грусти, мой свет, мне грустно и самой, /Что давно я не видалася с тобой," – ну, современники очень веселились.

Восторг Ломоносова и торжество в природе, им описанное, имеют причиной восшествие на престол Екатерины Алексеевны; Барков воодушевлён национальным напитком – и тоже природа этому его приподнятому настроению соответствует. Смешно, современники это чувствовали. Ломоносовская ода была отправлена в печать на десятый день после дворцового переворота, завершившегося убийством Петра III-го. Ломоносов спешит прославить Екатерину за то, чем она должна стать. А должна она стать Минервой, покровительницей наук, создательницей новых учебных и научных учреждений. Входит ли это в планы Екатерины, совершенно не важно. Ломоносов „истину говорит" императрице: напоминает ей о долге, об обязанностях просвещённой правительницы перед Богом и людьми.

И как тут не сказать ещё два-три слова в защиту Баркова? Понимаете, он не боролся с предрассудками, не оказывал Человечеству важную услугу. Он просто писал непристойные пародии, прекрасно сознавая их непристойность. Он дурачился – на свой страх и риск. Что поделаешь, есть и такая традиция в классической поэзии. У Катулла об этом сказано так: „Сердце чистым должно быть у поэта, но стихи его могут быть другими".

Впрочем, пора остановиться. И постараться от послужных списков деятелей литературы второй половины XVIII века как-то возвратиться опять к литературе, к поэзии. Обратиться, например, к стихам Богдановича. Если вы их не читали прежде и вот только сегодня вечером, наслушавшись моих рассказов, впервые раскроете „Душеньку", то, скорее всего, выроните книгу из рук на четвертой странице и уснете.

Высокий общественный статус литературы в век Екатерины, как мы уже говорили, способствовал действительному её расцвету к началу царствования Николая I. Но искусственная выгонка русских вергилиев и гомеров, форсировка, завышенная оценка наличной литературы неизбежно должны были вызвать в следующем уже поколении движение встречное, вызвать реакцию.

Действительно, сумароковцы были только пересказчики чужого, и их творчество, заслоняя от нас своим классическим фасадом "неученую", "неизящную" российскую действительность, выглядит сегодня разновидностью потёмкинской деревни. Тем не менее, дело своё они делали: русское стихотворство понемногу крепло, наращивало мускулы.

И вот в тридцать лет никому не известный преподаватель пишет „Оду на карусель", Екатерина эту оду читает – и следуют все положенные в таких случаях чудеса: присылка Петрову золотой табакерки с двумя сотнями червонцев, вызов ко Двору, дозволение носить шпагу (личное дворянство), двухлетняя командировка в Англию для пополнения образования, дружба Потёмкина, вражда Сумарокова и Василия Майкова („Елисей" – это, в первую очередь, отталкивание от стиля Петрова, пародия на Петрова – пародия, кстати сказать, и на Вергилия, которого Петров переводил, и на саму любовь Дидоны к Энею), вражда Новикова, заявившего печатно, что муха больше походит на слона, чем „нескладные и наудачу написанные" сочинения Василия Петрова – на ломоносовские оды; смерть Потёмкина, которую Петров искренне оплакал:

Репутация Петрова на сегодняшний день незавидна. Придворный одописец, „карманный стихотворец" Екатерины – лизоблюд, одним словом. Уподобление Василия Петровича мухе, по крайней мере, картинно – советские литературоведы отыскали для характеристики петровских од такие слова, которым место скорее в обвинительном акте, чем в научной статье. "Квазиломоносовская трескотня од В. Петрова" (Лотман), "ода Петрова представляла интересы правящей верхушки" (Г. Макогоненко), "крайняя степень падения оды" (Г. Макогоненко).

Подобные оценки, как вы понимаете, больше говорят об исследователе, о его эпохе, о его пристрастиях, чем об исследуемом поэте. Петров имел своего читателя в прошлом (и весьма квалифицированного: Катенин, Пушкин отзывались с уважением о его творчестве, Дмитриев находил в его одах "обилие мыслей и силу", даже Вяземский – строгий, придирчивый, "привязчивый" Вяземский – и тот обмолвился однажды похвалой: "...пламенный Петров, порывистый и сжатый"), Петров и в будущем может найти своего читателя. И не исключено, что через сто лет именно „загадка Лотмана", „тайна Макогоненки" привлекут вдумчивого исследователя и лишат его покоя: да что ж это за люди такие были, Господи, что им поэма „Русские женщины", „Стихи о советском паспорте", песня „Над седой равниной моря..." и другие однодневки больше нравились, чем „Ода на карусель"?

А романтик Н. Полевой дал веку Екатерины следующую яркую характеристику: „Отнимая целые царства у Стамбула, Екатерина, не боясь, слышала шведские выстрелы под самым Петербургом, крепкою рукою задушила безумную ярость Пугачёва, ослепила всю Европу блеском побед и великолепия, уничтожила Польшу, коснулась скипетром берегов Америки, рассыпала мильоны между подданными. Окружённая роскошью, вкусом, великолепием, умом Европы, людьми, каковы были Потёмкин, Румянцев, Суворов, Безбородко, Вяземский, Орлов, Шувалов, Бецкий, Папин, – Екатерина казалась полубогиней. Её путешествие в Крым, когда римский император и польский король встретили её среди избранного европейского общества, среди толпившихся ей на сретение изумленных её подданных, среди грома и пышности, и когда она, с улыбкой говоря спутникам о взятии Царяграда, указывая на безмерные свои области прибавляла: "Моё маленькое хозяйство идёт очень порядочно," – вот характеристика двора и века Екатерины".

Замечу попутно, что у меня вызывает белую зависть повышенное самочувствие многих наших литераторов, позволяющее им взирать сверху вниз на Орловых, Потёмкина, на саму Екатерину... Какой-нибудь Зощенко, едва возвратившись из позорной поездки по Беломорскому каналу, садится и пишет про Графа Алексея Григорьевича Орлова (называя его попросту „Алешей"): „Будь он жив, мы били бы его в морду при первой встрече." – Приятное самообольщение... Орловы, потомки стрельца Адлера, который на плахе поразил Петра I своим хладнокровием и был царём помилован, с чувством страха знакомы вообще не были. А Алексей Орлов ещё и шестерку разогнавшихся коней останавливал одною рукой. Так что не очень понятно, какая у мнительного, слабонервного Зощенко могла быть с ним „первая встреча". Впрочем, Орлов держал для бедных дворян открытый стол, за который садилось нередко по сто человек – вот туда мог бы ещё попасть автор „Рассказов о Ленине". А дальше столовой ему нечего было делать в доме Орлова, да его бы и не пустили дальше.

Много пишут сейчас про возрождение духа Древней Эллады в России XIX в. (московские и петербургские салоны – „северные Афины", Пушкин-Протей, Периклес-Чаадаев, Баратынский – „счастливый образец изящности афинской", Алкивиад-Леонтьев и проч.) – ничего этого не было бы и не могло бы быть без Екатерины и Петра, без великолепного Потёмкина, без флотоводца, духовидца, цареубийцы Алексея Орлова с его „греческими глазами" и „повелительной красотой всего колоссального его вида". Дочь-молитвенница раздала миллионы для облегчения загробной его участи; оградить имя отца от мышиных диверсий отважных советских литераторов оказалось не в её власти.

Птица Минервы вылетает в сумерках; веку мудрецов и поэтов необходимо должен предшествовать век героев – таков именно и был русский XVIII век.

В. Петров ушёл последним из той славной плеяды стихотворцев-поповичей XVIII столетия (Тредиаковский, Поповский, Дубровский, Барков, Костров), чьи заслуги в деле русификации российской поэзии трудно переоценить. У сумароковцев была рассудочность, иногда – рассудочная сентиментальность, живое тепло было только у поповичей.

А что же благородное дворянство? Как распорядилось оно дарованной вольностью и чем одолжило во второй половине XVIII века русскую поэзию?

Львов, обладая „решительной чувствительностью к изящности" (по свидетельству Державина), т.е. чувствуя красоту очень остро, до слез, всю жизнь делился этой своей способностью с другими. Кружок Львова, славный в истории нашей литературы, – это, конечно, в первую очередь Хемницер, Державин и Капнист: все трое обязаны Львову очень многим. Но к тому же кружку принадлежал, скажем, и двоюродный брат Львова Фёдор Петрович, который, будучи любителем и знатоком музыки, занимался сам музыкальным образованием сына, а этот сын – известный нам Алексей Львов, создатель Российского гимна. Левицкий, Кваренги, Бортнянский – легендарные имена, – и тоже принадлежащие к ближайшему окружению Львова. Все знают, что в России дореформенной много было культурных дворянских семейств; хочется добавить, что иные из них (притом, наиболее известные – Бакунины, Муравьёвы) получили важный импульс от Николая Львова. Без его влияния, история этих семейств сложилась бы по-другому и, возможно, была бы скромнее.

Достижения Львова в поэзии скромны, но не вовсе незаметны. Считается, что он предвосхитил поэзию русского сентиментализма. Дал русскому читателю полного Анакреона, переведённого размером подлинника: этот труд лёг в основание анакреонтики Державина и Капниста. Одним из первых у нас перевел Львов и шесть вис легендарного викинга Харальда Сигурдарсона, добивавшегося много лет любви Елизаветы Ярославны, совершившего на суше и на море различные подвиги. Впоследствии А.К. Толстой посвятил этому норвежскому титану две прекрасные баллады; львовская же „Песнь Гаральда Храброго" является переложением не скандинавского текста "Вис Радости", а всего лишь французской их версии – да и скальдическая поэзия, в принципе, непереводима, – но важно то, что для своего перевода Львов использовал ритмику народной песни "не звезда блестит далече во чистом поле". А богатырская повесть "Добрыня", начатая Львовым, стала первым в нашей поэзии (и весьма искусным) подражанием былинному эпосу. И именно Львову принадлежала идея издания знаменитого "Собрания народных русских песен с их голосами", ставшего событием в истории русской литературы и музыкальной культуры.

Слово, которое мне сегодня особенно часто приходится употреблять, есть слово "перевод". Все поэты XVIII столетия что-нибудь да переводят; даже Василий Майков, не зная иностранных языков, переводит с церковно-славянского псалмы. Это понятно. Русская поэзия, хоть и родилась у Ломоносова "красавицей", из детского возраста ещё не вышла и должна многое перенимать от старших сестёр.

Культурное строительство во все времена стоило очень дорого, а успехи истинного просвещения в России XVIII столетия очевидны. Укажем на одну только деталь: античная классика была у нас за эти сто лет переведена и издана практически полностью.

Ермил Иванович Костров признается крупнейшим поэтом-переводчиком XVIII столетия. Гнедич в свое время начал переводить "Илиаду" александрийским стихом с той песни, на которой остановился Костров, не рискуя (или просто не находя нужным) вступать с ним в состязание. Суворов во всех походах возил с собою костровский перевод песен Оссиана, называл Кострова любимым своим поэтом и неизменно ему покровительствовал. А в покровительстве Ермил Иванович нуждался. М. Дмитриев описывает его так: „Костров – кому это не известно! – был действительно человек пьяный. Вот портрет его: небольшого роста, головка маленькая, несколько курнос, волосы приглажены, тогда как все носили букли и пудрились; коленки согнуты, на ногах стоял не твердо и был вообще, что называется, рохля. Добродушен и прост чрезвычайно".

Мы с вами перебрали немало славных поэтических имён, относящихся к XVIII столетию; среди них было до сих пор только два имени обязательных: Ломоносов и Кантемир. Можно не знать Хераскова и Богдановича, могут не дойти руки до Ветрова, до Николая Львова – но человек, мнящий себя образованным, обязан хотя бы раз в жизни прочесть Кантемира и Ломоносова. Это классические наши писатели. Можно учиться правильно говорить по-русски, правильно мыслить на русском языке, не интересуясь тем, как это делали образцовые авторы в XVIII столетии, можно и дом на песке строить без достаточно глубокого фундамента. Не будем обольщаться: Кантемир, Ломоносов устареть не могут. Если русская классика ничего не говорит уму и сердцу нашему, то виноваты в этом как раз ум и сердце, а не классика.

Какой-то в Лондоне хитрец один сыскался,
Который публике в листочках обещался,
Что в узенький кувшин он весь,
Каков он есть,
С руками
И с ногами,
В такой-то день намерен влезть, –

Чтобы нам закончить разговор о Хемницере на мажорной ноте, прочитаем вместе отрывки из бесподобного "Метафизика". Сюжет басни вы, наверное, помните: отец посылает сына учиться заграницу, сын возвращается по-прежнему дураком, но дураком учёным. И вот однажды, "в метафизическом беснуясь размышленьи", он оступается на ровной дороге и попадает в ров, в глубокую яму.

Вопрос ученый оставляя,
"Веревка вещь, – ему ответствовал, – такая,
Чтоб ею вытащить, кто в яму попадет." -
„На это б выдумать орудием другое! -
Учёный все свое несет. -
А это что такое?..
Веревка! – вервие простое." -
"Да время надобно! – отец ему на то. -
А это хоть не ново,
Да благо уж готово." -
„Да время что?" -
„А время вещь такая,
Которую с глупцом не стазу я терять.
Сиди, – сказал отец, – пока приду опять".
- – -
Что, если бы вралей и остальных собрать
И в яму к этому в товарищи послать?..
Да яма надобна большая!

„Метафизик" веселил сердца многих поколений русских школьников. Какие-то глубинные струны народной души – с её здравомыслием, с её стремлением к предметности, к конкретности духовного опыта – отзывались на эту басню (в том виде, в каком она существовала до конца XIX в. и в каком вы её сейчас услышали – т.е. с поправками Капниста) с благодарностью.

После Гоголя, открывшего, что правительство – это мы сами, отыскавшего в себе самом все "ужасы России", после славянофилов, сумевших вскрыть религиозные корни русского европейничанья, отделившего власть от народа, – трудно всерьез увлечься мелодичными ламентациями Капниста по поводу "властей" и "царей", они же "из счастливых людей несчастных и зло из общих благ творят". Тем самым "цари" и "власти", т.е. современники и соотечественники поэта, люди большей частью незлые и благомыслящие, преобразуются во „врагов народа" времен Французской революции, в „красно-коричневых" современной России, в инопланетных чудищ из американского мультсборника. Психика подобных существ загадочна для нас; налогоплательщику достаточно знать, что все они безусловно вредны, отвратительны и неисправимы. Что если они не сдаются, их уничтожают. Что не сдаются они никогда...

Павел I пригрел Капниста, обласкал, позволил напечатать и поставить на сцене "Ябеду", совершенно невозможную в цензурном отношении и малохудожественную пьесу, но было уже поздно что-либо менять. Капнист закостенел в гордом отвращении ко злу – к тому наружному, фантастическому, неуловимому злу, которое не мы сами, которое ненавидеть так естественно, так упоительно, так легко и так, к сожалению, бессмысленно. Доброго плода это чувство принести не может.

Любопытно, что в споре о русском гекзаметре Капнист выступил оппонентом Гнедича и Уварова. Капнист считал, что Гнедич, ориентируясь на труды Фосса, немецкого переводчика Гомера, совершает ошибку – занимается "воскрешением Тредиаковщины". Резкое, решительное выступление графа Уварова в защиту Гнедича только и убедило последнего продолжать начатое. Будь воля Капниста, мы бы имели "Илиаду", переведенную былинным размером: „Ой ты гой еси, божественный Гектор". (Кстати сказать, далеко не единственный случай в истории русской да и мировой культуры, когда „вельможа" оказывался дальновиднее „певца" с его благородными чувствами и узким кругозором – и именно пользы-то приносил больше.)

Последний поэт из кружка Львова, о котором мы будем говорить, это Державин. Но нелепо, конечно же, представлять Державина членом какого бы то ни было кружка. Державин есть Державин. Четвёртый и последний классический автор русского XVIII столетия. Притом, если мы говорили о редком уме Кантемира, о великой душе Ломоносова, о чистоте служения Хемницера (и эти великолепные качества, скажем так, обнаруживаются в их стихах – при внимательном чтении), то Державин прежде всего поэт, поэт по преимуществу. Главным в его стихах являются, безусловно, сами стихи.

...Исполинские свойства Державина, дающие ему преимущество над прочими поэтами нашими, превращаются вдруг у него в неряшество и безобразие, как только оставляет его воодушевление. Тогда всё в беспорядке: речь, язык, слог, – всё скрыпит, как телега с невымазанными колесами, и стихотворение – точный труп, оставленный душою. Следы собственного неоконченного образованья, как в умственном так и в нравственном смысле, отразились очень заметно на его твореньях."

Содержание выпуска №5

Николай Калягин

Чтения о Русской поэзии