Николай Мальчевский
Самый новый шибболет
(заметки о "постмодернизме")
Постмодернизм – одна из самых модных характеристик нашего времени. Но что скрывается за этим паролем, по которому один "интеллектуал" узнаёт другого? Очевидно, мысль о том, что модернизм стал прошлым. И уже это – ложь. Модернизм не способен стать прошлым. Он заявил когда-то: "долой прошлое!" – и теперь обречен, как вечный жид, на скитание из одного "сегодня" в другое. Конечно, он устал, он надоел сам себе, и теперь хочет стать "прошлым", как становится им любое культурное явление, которое состоялось, реализовало свои возможности. Но из этого ничего не выходит, кроме "постмодернизма", в котором нетрудно узнать тот же модернизм. Действительно, все идеологи "постмодернизма" являются самыми заурядными модернистами; их "философский дискурс" – это все тот же модернистский жаргон, бесконечно далекий от языка подлинных творцов европейской культуры. В качестве примера можно указать на состав участников "дискуссии о постмодерне" в сборнике "Пути из модерна" (
Wege aus der Modern – Weinheim, 1988): Ж. Бодрийяр, Ж. Деррида, Ж.-Ф. Лиотар, В. Вельш, Л. Фидлер, У. Эко и т.д., вплоть до "американского литературоведа Ихаба Хассана" – сплошные отпрыски, а то и патриархи модернизма, не совершившие никакой метанойи, "перемены ума". Все эти "теоретики постмодернизма" были воспитаны на культе шарлатанов и шизофреников, оравших когда-то: "долой классическую науку!", "долой классическое искусство!", "долой классическую философию!". И теперь они хотят записать это "долой!" в классику, хотят, чтобы на модернизм смотрели, как на прошлое, на традицию, на "наше наследие". Такое может привидеться в страшном сне: "классик Эйнштейн", "классик Малевич", "классик Фрейд" и ещё легион подобных же "классиков модернизма". Это нелепо – но в это очень хотят поверить и заставить верить других.Навязывая современному читателю очередной модернистский речекряк – "постмодернизм", нас уводят от нашего прошлого, точнее сказать, от нашего настоящего прошлого, от великой духовной традиции индоевропейских народов. Модернизм возник как тотальное отрицание этой традиции, как попытка "эмансипировать" от её авторитета науку, философию, искусство. Не получилось – по крайней мере, не получилось так основательно, как о том мечталось на заре модернизма, когда Платона и Ньютона называли детьми по сравнению с Фрейдом и Эйнштейном. И тогда в ход пошел новый прием: вписать модернизм в эту традицию, представить его "последней фазой европейской культуры", чтобы мы смотрели на наше подлинное наследие сквозь призму модернизма. Что это означает на практике, лучше всего пояснить на конкретном примере. Так, известный теоретик "постмодернизма" Петер Козловски требует, ни много ни мало, "преодолеть модернизм" в религии. Какая смелость, какой бальзам на души доверчивых "ортодоксов"! Но тут же мы узнаём, что "преодоление модернизма" означает "возвращение к христианско-иудейскому эону историчности"
1 – и всё становится ясно. Ведь именно благодаря "гигантским усилиям" богословствующих модернистов, типа К. Барта, П. Тиллиха, Х. Кокса и прочих, термин "иудео-христианство" превратился из названия секты в название для единственно допустимого в "цивилизованном мире" способа существования христианства 2 . А теперь нам сообщают, что и пропуск в "постмодернизм" получат лишь те христиане, которого без запинки и с радостным видом выговаривают тот же самый пароль – "иудео-христианство".Когда Рихард Вагнер набросал заметку о "модерне", ещё было трудно предположить, что дело зайдет так далеко; что жаргон модернизма станет "шибболетом" всей европейской культуры ХХ века. Тон Вагнера – ироничный и в то же время примирительный; он ещё допускает, что "наши новые сограждане" готовы трудиться на благо немецкой культуры – необходимо только, чтобы они научились "понимать свои собственные слова". Интересно, что схожей была реакция на вторжение "эмансипированного еврейства" и у ряда русских мыслителей, современников Вагнера. Например, Н.Н. Страхов, полемизируя с неким г. Эдельсоном, призывал к тому, "чтобы мыслящие люди уяснили себе надлежащий смысл слов, которые они употребляют"
3 . Сегодня подобная позиция может показаться наивной; но, по сути дела, гениальный немецкий художник, как и замечательный русский мыслитель, верно почувствовал, что власть "модерна" утверждает себя, прежде всего, в стихии языка. И не потому, что евреям присуща какая-то особая лингвистическая одарённость. Скорее наоборот – они не способны органически усваивать индоевропейские языки; органически, то есть не искажая их внутренний строй, сохраняя сам дух языка – тот дух, значение которого Николай Страхов выразил так: "Философы только стараются привести в сознание то же самое, что в языке творится скрытою силою духа" 4 . Но для еврея (точнее, для типичного еврея) в глубине или основе языка нет никакого самобытного духа; язык превращается в материю, которой надо просто "овладеть", а овладев – использовать. Ведь признать "дух языка" – значит признать особый дух народа, который выражает себя в языке; а такое признание означало бы для еврейства отказ от притязаний на "духовное руководство" другими народами 5 .Тогда становится ясно, почему модернизм, в лице своих "философских школ", сложившихся уже позже, в первые десятилетия ХХ века, свел все проблемы философии – к "проблеме языка", словно язык порождает мысль, целиком определяет её форму и содержание. Более того, модернизм провозгласил недоверие к естественным, то есть национальным языкам высшим признаком "критического мышления"
6 . Это недоверие не имеет ничего общего с жалобами многих мыслителей и поэтов на невозможность адекватно передать в слове ярчайшие озарения ума, самые сильные переживания души и т.д. В этих жалобах отражено понимание того, что душевно-духовная сущность человека глубже языка; что любое человеческое слово указывает на реальность, это слово превосходящую. Не так – у "модерниста"; его "проблемы" связаны с избытком слов, а не с их недостатком. Мнимая "чрезмерность" языка поражает модерниста настолько, что порою он склонен имитировать "религиозное" отношение к языку, всуе повторять "в начале было Слово". Но нет подлинной религиозности там, где нет сердечной глубины, от избытка которой говорят уста. И потому модернист относится к языку по сути прагматично, если не сказать – цинично. Вполне наглядно иллюстрирует такое отношение "хвала поэзии", высказанная известным "русскоязычным" стихотворцем:Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя сохранна,
Тетрадь подставлена, – струись!
"Постмодернизм" не внёс ничего нового, свежего в эту модернистскую "струю", текущую из пустого в порожнее; более того, теперь уже не только "мастера поэтического цеха", но и так называемые философы "очень часто похожи на детей, бестолково барабанящих по клавишам драгоценного рояля", если снова воспользоваться метким замечанием Страхова. Пусть читатель раскроет, к примеру, книгу Ж.-Ф. Лиотара "Состояние постмодерна" – он сразу попадёт в словесную чехарду, где модернистский жаргон (дискурс, метадискурс, нарратив, макронарратив и т.п.) служит лишь одной цели: говорить о самом себе, вести бесконечные "языковые игры", в которых, по Лиотару, и состоит "смысл культуры". Впрочем, не лучше обстоит дело и тогда, когда "постмодернист" берется рассуждать как бы предметно, о какой-то реальности, которую, по нормальному взгляду, язык должен выражать, передавать от одной души к другой. Вот что сообщает корифей "постмодернизма" Жак Лакан о диалектике желания: "вектор желания показывает направление к субъекту сигнификации, который, скрываясь, артикулируется в результате двойного пересечения векторов". И далее в том же роде
7 . Какая премудрость, перед которой, конечно, в очередной раз бледнеют всякие там Платоны и Шопенгауэры! Впрочем, цель, ради которой читатель опускается в этот словесный понос, выражена Лаканом достаточно ясно: "в итоге двойственность непонимания становится неотъемлемой частью самопонимания". Вот это и нужно "постмодернистами": чтобы человек окончательно перестал понимать самого себя.Рихард Вагнер, по сути дела, угадал этот замысел ещё тогда, когда он облекался в сравнительно умеренные формы. При этом в статье "Модерн" ясно назван и психологический первоисточник столь извращённого желания. Задача "модернизма" (а сегодня – "постмодернизма") – навязать всем народам (или, по крайней мере, образованной части каждого народа) психологию племени, живущего в чужой культурной среде, в системе чужих идеалов и ценностей, в том "мире державном", о котором другой еврейский поэт (пожалуй, самый искренний) сказал:
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
В своей статье Вагнер угадал эту психологическую драму еврейства, его судьбу – жить несобственной жизнью, и вытекающее отсюда стремление: подталкивать к тому же другие народы. Вполне откровенно сказал немецкий художник и о том, что среди самих немцев есть немало желающих поиграть в "национальное самоотречение" – конечно, за определённую мзду, за возможность попасть в число "гениев современности", не имея на то никаких реальных оснований. Вот эта-то интеллектуальная челядь разных национальностей и создает ситуацию "модерна" в культуре любого народа, а сегодня – ситуацию "постмодерна". Слишком ясно, что нечто похожее имело место и в русской культуре, имело и продолжает иметь. Но это уже – тема специального разговора. Сейчас достаточно отметить, по следам вагнеровских заметок, только одно: чтобы вести такой разговор, надо знать не только наших российских "модернистов"
XIX – XX вв. Необходимо и более важное знание – знание о наших мыслителях и поэтах, носителях русского слова и русского духа. При свете такого знания (если оно будет глубоким и ясным) мы сможем, действительно, распрощаться с "модерном" – и с "постмодерном".Николай Мальчевский
Примечания:
1 П. Козловски “Современность постмодернизма” – Вопросы философии, 1995, №10, с.93.
В значении секты этот термин употреблял, например, известный протестантский теолог А. Гарнак, отмечая, что “иудео-христиане... твердо держались национальных и политических форм иудейства и требовали исполнения Моисеева закона в буквальном смысле от христиан” – Общая история европейской культуры, т. VI, СПб., б.г., с.249. Н.Н. Страхов “О методе естественных наук и значении их в общем образовании” – СПб., 1865г., с. 86. там же, с. 88. То, что “язык” в метафизически первичном смысле этого слова есть именно народ, неоднократно отмечал Б. Адрианов в статьях, помещенных в “Русском самосознании”. Так, возведенный в ранг “великого философа” Э. Гуссерль заявлял, что “использование родного языка” в философии является “печальной необходимостью” (см. апологетическую работу: G. Brandt “Welt, Ich und Zeit” – Den Haag, 1955). Замечу, что процитированные сейчас отрывки из Лиотара и Лакана приведены в учебнике “Культурология” (Ростов-на-Дону, 1995) без всякой попытки критически оценить (или хотя бы объяснить) словесные эскапады этих авторов. Нетрудно догадаться, какого рода культур-трегеров готовят сегодня в России...