Содержание выпуска №6

Считается, что Державин в своём творчестве соединил две линии, по которым развивалась до него русская поэзия и о которых мы достаточно долго говорили на предыдущем Чтении, – Ломоносовскую и Сумароковскую. Но знаете, как-то трудно говорить о полном соединении. Потому что Державин, унаследовав от Ломоносова размах, пафос, мощь созидающейся имперской государственности, слишком заметно уступает предшественнику в обдуманности и стройности своих творений. А что касается жанрового разнообразия, объединяющего Державина с Сумароковым, то тут приходится иметь в виду, что Державин, в отличие от Сумарокова, поэт очень неровный и, пробуя силы во многих жанрах, почти во всех жанрах, в которых он пробовал свои силы, писал слабо.

Тем не менее, мысль о гениальности Державина (высказанная Н. Полевым, главным образом, для того, “чтобы живых задеть кадилом” – лишний раз задеть Пушкина и Карамзина: “Гений – Державин, а не эти аристократишки”), не вызывает у нас возражений. Безусловно, поэтическое вдохновение, посещавшее Державина, не хуже и не лучше вдохновения, посещавшего других великих поэтов. Оно точно такое же по своему достоинству.

Итак, Аксаков и Гоголь (если вы помните еще конец нашего предыдущего Чтения) обнаруживают в стихах Державина смешение подлинной гениальности с “глыбами лжи”. А эта ложь может быть объяснена недостатком у Державина умственного и нравственного образованья.

И по Полевому это так, но с одной существенной оговоркой: Державин, видите ли, “истинный представитель гения России, дикого, неоконченного, неразвитого, но – могучего, как земля русская, крепкого, как душа русская, богатого, как язык русский!” – То есть, Державин не лживый и не малообразованный – он дикий, дикий и могучий. И могучий, оттого что дикий. Такова вся Россия.

Без недостатков образования, без глыб лжи не было бы и гениальности.

Во всём этом необходимо разобраться. Отступим немного и начнём разговор о Державине с самого начала.

В прошлый раз мы с вами вспоминали Богдановича, который первым у нас заговорил о милых пустяках – о женских платьицах, обновках, – заговорил вяло и прозаично, но, тем не менее, имел ошеломляющий успех. Читающая публика того времени знала достаточно твердо, что поэзией интересоваться должно, поскольку поэтов награждают, приближают ко Двору, поскольку сам Вольтер, сам Фридрих Великий занимаются стишками – таков дух времени, – но что поэзия может толковать о материях общедоступных, легких и приятных, что стихи могут быть занимательными – вот это явилось полной неожиданностью.

Державин первый заговорил о себе – о своём обеде, о своей жене, – заговорил с подлинным воодушевлением, с подлинным поэтическим огнём – и тоже имел успех, поскольку многие его современники имели жён, и все без исключения обедали.

Нас интересует другое. Стихи Державина живут и сегодня, в то время как поэзия Богдановича давно уже стала музейным экспонатом. И сегодня, как двести лет назад, любой из нас, обедая или сражаясь с женой в подкидного дурака, может, с помощью Державина, почувствовать за всей обыденностью и рутиной – тайну. “Соседство инобытия”. Вот последнее -то нас и интересует.

“Кто бы меня так хорошо знал? – говорит она наутро Дашковой, – что я, как дура, плачу?”

Удивляемся и мы. Потому что в “Фелице” – и каждый может в этом убедиться сам – никакого такого углубленного психологического анализа, рентгеновских лучей, – ничего этого в ней нет. Ну что, в самом деле, удивительного или нового в том, что Русская Императрица не ездит в Английский клуб? Не давит людей, как волк овец? Пишет полезные указы? Стыдится походить на дикую медведицу? “И лес рубить не запрещает”?

Слов нет, Екатерина как женщина любила лесть. И была сентиментальна – как немка. Но при этом, была она на редкость умным и трезвым человеком. И, прежде чем расплакаться над “Фелицей”, двадцать дет управляла страной, двадцать лет читала себе похвалы в стихах и прозе. Сам Ломоносов, мы помним, почтил её одой уже на десятый день правления. И о Петрове мы с вами говорили достаточно долго.

Ода Фелице – произведение, в целом не выдержанное (как и всё почти у Державина), но черты подлинного вдохновения, искры подлинного поэтического огня в “Фелице” выказываются щедро. Причём, вдохновение поэта имело источником любовь к великой императрице – заочную, свободную от всякой корысти – духовную любовь.

И этого хватило. Императрица на короткий миг увидела себя преображённой, увидела (выражаясь высокопарно и, может быть не совсем точно) Божий замысел о себе, свою икону, – в общем, увидела то, что каждому христианину даётся при крещении и что каждый из нас на протяжении жизни омрачает, искажает, порою просто разбивает вдребезги... До самой смерти Екатерина Алексеевна не могла забыть пережитого: тормошила Державина, авансом награждала – надеялась на повторение чуда.

Екатерина не обратилась к посту и молитве, чтобы очиститься и сделаться достойной себя. Она прибегла к средствам реальным, цивилизованным: стала добиваться повторения прекрасного и потрясающего переживания при помощи золотых табакерок, бриллиантовых перстеньков, синекур, посыпавшихся на Державина, как из рога изобилия.

Формула К. Аксакова: “Мощный талант Державина метал иногда, из-под глыб всяческой лжи, молнии истинно русского духа” – примечательна, по меньшей мере, в двух отношениях. Во-первых, это очень точный и картинный очерк державинского творчества. Во-вторых, мы получаем возможность, если Аксаков прав, изучать русскую духовность, узнавать о ней что-то важное – просто по стихам Державина. (Слова “истинно русский дух” могут быть пустой обмолвкой у кого-то другого, но не у Константина Аксакова, гегельянца и славянофила.)

И вот мы начинаем вглядываться в державинские стихи и обнаруживаем на каждом шагу странное сочетание неряшества и силы. Лучшие строфы Державина смело можно уподобить землетрясению – они сокрушительны. Они, действительно, раскалены и стремительно извергают каменные глыбы и языки пламени. Вот он грозит неправедным Властителям:

А вот – застывает в горестном недоумении над чьим-то телом, распростёртым в новороссийской степи:

А этот набросок – поэтические поминки по Суворову:

Колоссальная энергия высвобождается в этих стихах, и самое сильное чувство у читателя, пожалуй, удивление – оттого, что всё остается на месте: буквы, бумага, книга, и можно эти стихи снова и снова перечитывать.

Ну и перечитываешь, и тут же по-соседству натыкаешься на такие, например, строчки:

то есть, натыкаешься на ребус. Причём, невнятность содержания находится тут в правильном соответствии с мелодическим строем: стихи на редкость неблагозвучны.

И подобных строк у Державина несчетное множество. Остаётся сделать вывод, что перед нами поэзия молодого народа – талантливого, но варварского. Полудикого. Вывод, достойный Французской Энциклопедии, притом же – возвращающий нас к мнению Николая Полевого, от которого мы оттолкнулись, начиная этот разговор.

Попробуем взглянуть на дело глазами самого Державина. Что думал он сам о значении поэзии и об обязанностях, налагаемых на поэта его призванием?

“Поэзия, – считает Державин, –

То есть, определенный смысл есть в поэзии, но, считает Державин:

Дворянские долг и честь, служение Царю, служение Отечеству заведомо важнее любых стихов, а потому:

Декларации Державина достаточно прозрачны, за ними сразу же обнаруживается плотный костяк монархического правосознания, которое, по мнению некоторых замечательных мыслителей прошлого, русскому человеку врождено. Пафос доверия к власти, пафос служения, верности, культ чести, культ ранга... Державин, имея огромное дарование, не становится его рабом, не становится рифмачом-специалистом, которому смысл и радость бытия заменяют “ярко-певучие стихи”.

Невозможно представить себе Державина, хлопочущим, подобно Батюшкову, над приданием русскому языку “музыкальных звуков”, негодующим на неблагозвучную букву “Ы”, на “Щ”, на звукосочетание “ТРЫ”! Державина волнуют и вдохновляют Бог, Россия, русская императрица, русская военная слава (“певцом величия” называл его Гоголь). Державин влюблен в жизнь; нравятся ему и такие предметы, имена которых содержат букву “Щ” и букву “Ы”: щука с голубым пером. Он и в поэзии видит только часть жизни – неотъемлемую, достаточно скромную.

Но вот он умрет, и пройдет совсем немного времени после его кончины, семь лет, – когда Жуковский вдруг обнаружит, что в сущности-то:

Положим, Жуковский не собирался провозглашать это с такой резкостью и определенностью: у него всё довольно туманно и, во-первых, не всякая жизнь имеется в виду, но только та жизнь, на которую поэзия наводит свой “животворящий луч”. А во-вторых, жизнь и поэзия соединяются в одно только в те минуты, когда вдохновение наводит животворящий луч “на всё живое”... Примерно так это у него выглядит.

Жуковский отравлен тонкими ядами предромантизма, немецкой сентиментальностью отравлен и, по сути, грезит наяву. Чувствительность, в которую он погружен, не беспредметна, а прежде предметна – она предшествует поэтическому акту, так что предмет подбирается уже потом, “под настроение”. И получаются стихи, и прекрасные, – но можно ли сказать про них, что вот это и есть жизнь? Вся жизнь, без остатка? Тем не менее, это было сказано, а главное – услышано было именно это, только это и запомнилось: “Жизнь и поэзия одно”.

Жуковский, мы помним, и смертную казнь хотел опоэтизировать: как-нибудь так устроить, чтобы все участники экзекуции получали равную пользу и назидание. Державин не затруднился сам кого-то казнить (по военной необходимости), но зато он и знал твердо, что существует некий люфт между приятной, сладостной поэзией и жизнью, в которой не обойтись без военно-полевых судов и скотобоен, без правильно устроенных солдатских нужников, без ртутной мази, – что жизнь и поэзия, короче говоря, не совпадают полностью.

Русский здравый смысл, трезвость ума, стыдливость русской души, скрывающей за балагурством наиболее глубокие свои прозрения и переживания, свойственны были Державину в высшей степени, и он просто не мог попасться на такую элементарную приманку – не мог принять подслащенную картофельную водку за влагу из Кастальского ключа и, упившись ею, созерцать Жизнь и Поэзию в их единстве.

Мы с вами говорили уже не раз о великолепном презрении Ломоносова к Сумарокову, к этому человеку, который ни о чём, кроме бедного своего рифмачества, не думает. Остается только подверстать к Ломоносову Державина, вспомнить ещё раз формулу “за слова – меня пусть гложет, за дела – сатирик чтит” и в заключение пожурить Жуковского за некоторую духовную вялость, за маниловское прекраснодушие, словом – за некоторую порчу, которая была им внесена в канон русской духовности.

Дела Ломоносова, который сам, в одиночку, стал русским университетом, создал мимоходом русский литературный язык, которого хотели, но не могли отставить от Российской Академии, потому что Ломоносов больше весил, чем Российская Академия, и дела Державина, который служил губернатором в Олонце, служил в Тамбове, заседал в Государственном Совете, всюду горячился, добивался справедливости, нигде ничего не добился – эти дела совершенно несоизмеримы, конечно.

Во времена Державина был в России такой А.П. Крылов, бедный драгунский капитан, который при приближении Пугачева заперся с горсткой людей в Яицком городке и три с половиной месяца выдерживал осаду – без припасов, без надежды, без экзальтации. Городок отстоял, вышел по болезни в отставку и вскоре умер, оставив вдове и двум малолетним сыновьям честное имя. Вдова хлопотала ещё о пенсии – пенсии почему-то не дали. Тогда она занялась чтением псалтыри по покойникам, как-то сама продержалась и детей подняла. Старшего сына Марии Алексеевны Крыловой вы все хорошо знаете – это наш Крылов, баснописец.

Получается, что драгунский капитан А.П.Крылов служить мог.

Во времена Державина жили ешё в России Безбородко, Панин, Воронцов, Оленин, кавалерист-девица Дурова, флотоводец Ушаков, другие многие – эти все тоже могли служить. Державин служить не мог, очень уж остро чувствовал несправедливость. Рассмотрим несколько примеров этой его чувствительности.

Тридцатилетний Державин принял посильное участие в военных действиях против Пугачёва, сумел дважды ускакать на лошади от встретившихся ему неприятельских разъездов (т.е. мог и погибнуть), но при распределении наград столкнулся с несправедливостью: имение, пожалованное ему, “было относительно невелико” (оценка произведена Д.Благим), триста душ всего, и неудобно расположено, да и чин достался ему незначительный, шестого класса. Другие получили больше.Семидесятилетний Державин жалуется на эту несправедливость в своих “Записках”.

Закончим разговор о служебной деятельности Державина на этой безумной фразе (извлеченной из тех же “Записок”). Думается, нам всем более или менее понятно, что Державин, при огромном самомнении его, при вспыльчивости, при совершенно недостаточной для государственного деятеля такого масштаба начальной подготовке, просто не мог служить успешно. Бывает и такое, большого греха в этом нет. Не каждому дается служба. Только при чём здесь:

А если мы обратимся теперь к делам Жуковского – издание ли это образцового для своего времени журнала, успех ли его поэтической миссии “во стане русских воинов” вблизи Тарутина, помощь ли – разнообразная и действенная помощь, которую он сумел оказать Пушкину, Баратынскому, Гоголю, – писателям, имеющим значение мировое, перевод ли “Одиссеи”, остающийся до сих пор лучшим в нашей литературе, воспитание ли для России царя (и не самого плохого в русской истории) – то мы увидим, что и Жуковский, не становясь, может быть, вровень с Ломоносовым, всё же далеко превосходит Державина значимостью своих дел. И нам ничего уже не остается, как заговорить о “глыбах лжи”, то есть о технической стороне державинской поэзии.

Существует рассказ о том, как Капнист и Дмитриев, по просьбе самого Державина, готовили к печати первую книгу его стихов. Гаврила Романович вошёл в комнату, в которой поэты занимались пересмотром и сортировкой стихов, увидал, что для печати “отложено небольшое число пьес”, взял и опять все перемешал, сказав: “Что ж, вы хотите, чтобы я снова начал жить!” – Тем дело и кончилось. Поступок впечатляющий, конечно, поступок в духе Александра Македонского или Цезаря, – но ведь и последствия такого рода поступков достаточно однозначны.

Попробуйте назвать хотя бы пять-шесть стихотворений Державина, которые были бы лишены каких-то выдающихся технических изъянов. Это трудно сделать.

“Снигирь”, перевод 81 псалма, „Река времён в своем стремленьи...", стихи на смерть князя Мещерского, “Лебедь”...

Трудно, очень трудно. То есть, сортировку можно и продолжать, но, занимаясь поисками очередного шедевра, вдруг замечаешь, что одно или даже два стихотворения из числа отобранных раньше успели перейти опять в разряд “не выдержанных”.

Нехотя вспомнишь синтаксическую головоломку из “Снигиря”:

Из “Лебедя” всплывет в памяти не совсем удачное место – это когда народы, составившие россов род, вдруг показывают пальцем на летящего в небе Державина и произносят:

чувства тут добрые, но просодия хромает нестерпимо...

Ничего не получается! Есть поэт Державин, поэт выдающийся, но что касается “Стихотворений Державина”, то такой книги нет, она так и не появилась.

Драгоценная руда и пустая порода до того перемешаны в стихах Державина, что рядовому любителю поэзии лучше и не подходить к ним: тут нужен рудокоп – здоровяк и специалист.

Мы с вами говорили на первом Чтении о том, что в поэтическом акте соединяются божественное и человеческое, вдохновение и ремесло, – Державин все это опять разделил: упоение и восторг взял себе, а труд, изнурительный и неблагодарный, препоручил читателю.

За три дня до смерти Державин начал писать большое стихотворение “На тленность”, но успел сочинить только восемь строк, которые были потом найдены, опубликованы и приобрели широкую известность – вполне заслуженную, надо сказать. Они прекрасны.

И прекрасно то, что Державин, гениальный лирический поэт, находясь в зените славы, окружённый любовью, почтением, удивлением современников, закончил своё поприще словами:

то есть, до конца сохранил духовную трезвость, духовное мужество.

Стихи не вечны.

А перед вечностью всё прах, всё вздор. И если не стоит уповать “на тщетну власть князей земных” (как учил, вслед царю Давиду, Ломоносов), то и на пленительную власть поэтов, сынов гармонии, надеяться тоже не стоит.

“Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова. Не философов и ученых,” – записал Паскаль в минуту озарения, перевернувшего его жизнь.

“...И не поэтов,” – как бы добавляет Державин от своего жизненного опыта.

Вот первое соображение, которое приходит на ум по поводу превосходного зачина предсмертного державинского стихотворения “На тленность”. Второе – заключается в том, что будь эта вещь Державиным закончена, он несомненно сумел бы её испортить, и вот эти восемь строк – они просто потускнели бы в окружении вымученных и уродливых, которыми так пестрит поэтическое наследие Державина.

А вот что он сам думал о своем творческом пути: “Я хотел парить и не мог постоянно выдерживать красивым набором слов свойственного единственно российскому Пиндару велелепия и пышности. Для того в 1779 году избрал я совершенно особый путь, будучи предводим наставлениями Баттё и советами Львова, Капниста, Хемницера”.

Слишком поздно попал он в образованный круг, слишком поздно начал учиться и пользоваться советами Львова, Хемницера, Оленина... Он пришел в литературу сформировавшейся личностью – и личностью достаточно грубой. Державин не был никогда “культурным человеком” – вот о чем хочется сказать с полной определенностью.И неряшество, поэтическое и житейское, свойственное Державину, нередко огорчало его более культурных, более просвещенных друзей.

В одном из писем к Капнисту Львов сообщает последние новости о “нашем искреннем приятеле”, т.е. о Державине, который написал замечательно дурные стихи и, как ни советовал ему Николай Александрович “многое выкинуть, кое-что поправить”, оставил все как было.

Дальше следует экспромт Львова:

а потом окончание письма: “Ты утешаешь его стихами о потере Катерины Яковлевны, несравненной сея жены; потому что он говорит – я не хочу учиться... и для того Дарья Алексеевна хочет итить за него замуж. Ну-ка, кто скажи что действительнее?”

Первая жена Державина, которую очень любили и ценили в кружке Львова, которую сам Державин воспевал в трогательных стихах под именем Плениры, умирает в июле, а Дарья Алексеевна, свояченица Львова и член того же дружеского кружка становится женою Державина в январе. – Всего лишь полгода пробыл Державин на положении вдовца: явились потребности... проблемы, связанные с крепостью телесного состава... дух немощен, плоть бодра... что ж, вы хотите, чтобы я снова начал жить?! – Тонкого Львова все это коробит.

И вот он в сердцах подравнивает Державина к фонвизинскому Митрофанушке.

Сходство, может быть, и есть – микроскопическое. Но только Державина оно не роняет. Торопится ли он заключить второй брак, опасаясь во вдовом состоянии впасть в разврат, отказывается ли править “средственны стишки”, хладнокровно полагая что и такие стишки на что-нибудь сгодятся, кушает ли с удовольствием тюрю – во всех этих случаях он никакого греха не совершает. Даже и тени греха здесь нет.

Нам понятна досада Львова; понятно и то, что досада такого рода проходит без следа за несколько дней. Не надо её драматизировать.

Они друзья, Державин и Львов, и каждый в глубине души спокоен за другого, каждый знает, что его друг – благородный человек, благородный дворянин, имеющий прямое понятие о долге и честные правила... После смерти Львова Державин возьмет к себе в дом трёх его дочерей, будет хранить память о друге, молитвенную память – вот это важно, а чистота отделки стихов, гастрономическая эрудиция, отменные манеры, тонкий вкус – это всё так, томление духа дворянского, “забывшегося от счастья” после 18 февраля 1762 года.

Петровские реформы удались, гигантская стройка заканчивается – вот только здание пока стоит отдельно от фундамента. Чуть в стороне. Считается, что фундамент со временем сам как-нибудь заберётся под строение, привлечённый совершенством пропорций и изяществом внутренней отделки.

Никто уже не вспоминает о том, для чего задумывалась при Алексее Михайловиче, для чего велась при Петре Алексеевиче эта колоссальная стройка.

“Отстоять твёрдо гонимую веру” никак не входит в планы Оленина или Львова. Да и кто её гонит? Россия сильнее всех и сама способна согнуть в бараний рог кого угодно, а вера... Кто же всерьёз думает о таких вещах?

Строит он и приоратский дворец в Гатчине – для мальтийских рыцарей. Почему нет?.. Перед зодчим стояла сложная техническая задача – он и решил её блестяще: создал землебитный дворец, который стоит уже двести лет в сыром петербургском климате, вызывая тем самым почтительное недоумение у специалистов. А только это и было интересно Львову: выстроить из местных материалов достаточно прочное и долговечное землебитное здание. Цели мальтийского ордена, цели католической церкви, тысячелетняя ненависть Рима к Константинополю и Москве, сама “тайна беззакония” – весь этот круг вопросов мог восприниматься Львовым и его единомышленниками, русскими европейцами, лишь как забавный анахронизм, как пережиток тёмной эпохи, безвозвратно канувшей в прошлое.

А вот молодой Державин, “как воспитан он был в страхе Божием и родительском”, то и послушался советов “тётки по матери двоюродной, Фёклы Савишны Блудовой”, и порвал завязавшиеся было отношения с масонскими кругами. Он и впоследствии, будучи в силе и в славе, умудрялся не иметь с масонскими сектами ничего общего.

Болотов, Державин, Мотовилов – в самой внешности их есть что-то общее, выражающее прежде всего прямодушие, искренность, мужественную твёрдость:

Вскользь заметим, что было бы напрасным трудом искать отблесков этой славы на тонких, окутанных меланхолией лицах Хераскова, Львова, молодого Карамзина, Жуковского.

Ближайшие два поколения поэтов – Карамзин и Дмитриев, Озеров, Батюшков, Жуковский – станут вполне уже европейцами, и, скажем, Дмитриев в старости больше Француз, чем одичавшие за годы революции и Империи современные ему французы – Дантесы, Кюстины, Растиньяки. Именно поэзия Державина стала мостиком, перекинутым в будущее – к “Беседе” адмирала Шишкова, к Крылову, Грибоедову, Катенину, к зрелому Пушкину – вот настоящие наследники Державина. Опыт Державина, авторитет и обаяние его имени оказались совершенно незаменимым подспорьем в той литературной борьбе, которая продолжалась десятилетия и увенчалась созданием русской классической литературы – последней по времени (а по значению, должно быть, первой) литературы в череде великих национальных литератур.

Наш разговор о Державине слишком затянулся, приходится его сворачивать. Конечно жаль, что о многих особенностях державинского стиля (метафоричность, “словесная живопись”) мы не успеем поговорить. Но гораздо грустнее то, что разговор наш об этом удивительном поэте – в целом – не состоялся.

Совсем не так следовало бы говорить о нашем “невинном, великом Державине” – в друтом тоне, даже и другим языком. Где только их взять? Кто у нас владеет сегодня пламенным словом Языкова или Дениса Давыдова?

вот готовая характеристика поэта и его эпохи.

Золотое детство новой русской литературы только попусту тревожит и смущает нас, благополучно доживших до собачьей старости литературы всемирной. Неразвращённый вкус, бодрый ум, порывистые движения, звучный голос – куда деть всё это, к чему применить? Нас этому не учили.

“Ты в лучшем веке жил..." – негромкие, мудро-совестливые слова Баратынского, обращенные к Богдановичу, объясняют достаточно много и в нашем отношении к Державину. Примениться к его внутреннему опыту, постигнуть нравственную причину многих его радостей и скорбей для нас так же трудно, как трудно принять на свой счёт иные места книги Бытия. “По рождении Иареда, Малелеил жил восемьсот тридцать лет, и родил сынов и дочерей... Мафусаил жил сто восемьдесят семь лет, и родил Ламеха..." – превосходно, но теперь не живут столько и намного раньше вступают в брак.

Постараемся хотя бы не забывать о том, что был у нас Державин – небывалый, невероятный поэт. И пусть не сбылось предсказание Пушкина, что Державин, переведенный, удивит когда-нибудь Европу: современную Европу может удивить разве что пластмассовая погремушка уникальной конструкции, изготовленная по высочайшей технологии. Давайте радоваться тому, что мы – русские и можем на родном языке прочесть сегодня и перечесть завтра:

Православный человек, Державин знает о мытарствах всё, но и воздушные мытарства не пугают его в минуту вдохновения. (Поэты, вообще, умирают легко – конечно, в стихах, а не на деле – и проходят мытарства без запинки. Это профессиональная болезнь: своё дарование, радость творчества, минуты душевного подьёма, душевной лёгкости, поэт начинает воспринимать как некий аванс, выданный в счёт бесспорных будущих благ. “Ужели некогда погубит во мне Он то, что мыслит, любит..." – ясно же, что не погубит. Совершенно бесподобно стихотворное пожелание, адресованное одним поэтом в горние сферы: “В минуту вдохновенья хотел бы я на Божий Суд предстать”)

На рубеже столетий происходит стремительная смена литературных стилей, начинается радикальная ломка привычных, устоявшихся правил и норм. В литературе, как и в жизни, всё запутывается и усложняется. Пушкин, например, по образованию и воспитанию – французский классик, но приобретает литературную известность как романтик, отдаёт честь классицизму, достаточно рано приходит к реализму “фламандской школы”, – сентименталист Дмитриев его переживает.

Постараемся разобраться в этой путанице, как-то определиться со стилями, – хоть это и нелегко будет сделать.

В цитате из Державинского “Рассуждения о лирической поэзии”, которую мы только что разбирали, промелькнуло имя Баттё – не первый раз уже в наших Чтениях, – попробуем для начала поговорить о Баттё, о классицизме, о поэтике вообще.

Первая Поэтика (притом, сохранившая значение до настоящего времени) была написана Аристотелем, стремившимся в своей работе развить и откорректировать более раннее учение Платона.

Согласно Платону, идеи первичны, чувственные вещи только подражают божественным идеям, художник же подражает чувственным вещам. Художник у Платона оказывается “третьим от истины”, снимает копии с копий.

Вслед за Платоном, Аристотель видит родовую сущность всех видов поэтического искусства в подражании. Но поэзия, по Аристотелю, способна подняться над изображением эмпирических фактов, заговорив об общем. Если история, например, говорит только о том, что было (“что сказал Алкивиад”), то поэзия способна сказать и о том, что могло бы быть – в соответствии с правдоподобием и необходимостью. (“Что сказал бы Алкивиад, не будь он честолюбцем”. “Что сказали бы на его месте Патрокл, Терсит, Мильтиад”. “Что должен был сказать Алкивиад”.)

Платон изгоняет поэтов из идеального Государства. Поэзия социально тлетворна, так как через наше сопереживание подпитывает неблагородные эмоции и влечения души. (Здесь Платон в значительной степени предвосхищает учение Церкви о первородном грехе: интуиция и воображение художника суть “добродетели падшего естества” и сами по себе – сами из себя – не могут способствовать улучшению человеческой природы. Грязный стол не вытрешь дочиста грязной тряпкой.)

Аристотель отвечает учением о трагическом катарсисе (очищении). “Трагедия есть подражание... через сострадание и страх приводящее к очищению”. (Кажется, не все понимают, что тут речь идет об очищении души от аффектов, а не о просветлении или реабилитации самих аффектов.)

Учение о трагическом катарсисе всегда имело много сторонников в околотеатральной среде. Оттуда уже “катарсис” (с ударением на втором слоге) проник на телевидение, на радио, так что у современного человека редкий день обходится без столкновения с этим тяжеловесным словом.

К сожалению, сам я почти не бываю в театре, и мне трудно оценить учение Аристотеля о трагическом катарсисе. Охотно допускаю, что случаи очищения через сострадание и страх происходят в зрительном зале ежедневно, если не ежечасно, – но кажется, что очищение души, достигнутое столь недорогим (цена билета) и комфортабельным способом, не бывает особенно долговечным.

Трактат “Об искусстве поэзии” сохранился не полностью, и мы не знаем, какие аргументы приводил Аристотель в защиту лирической поэзии – и приводил ли их вообще.

Идеи Аристотеля легли в основание поэтики Горация и, при её посредстве, стали фундаментом таких выдающихся памятников французского классицизма, каковы “Поэтическое искусство” Буало (1674г.) и “Начальные правила словесности” Баттё (1747г). Вот о последней работе поговорим подробнее – это аттестат зрелости европейского классицизма.

Принцип подражания прекрасной природе сохраняется здесь: “Одна природа есть предмет всех искусств”. Но понятие природы наполняется чрезвычайно богатым смыслом: природа у Баттё четырёхчастна. Во-первых, это мир, в котором мы живем: вселенная физическая, нравственная и политическая. Во-вторых, это исторический мир, мир прошлого (“В воспоминаниях мы дома...”). В третьих, мир баснословный, мифологический – мир олимпийских богов и вымышленных героев. И наконец, “мир идеальный или возможный”.

Согласитесь, что подражание природе, понимаемой настолько широко, есть уже задача творческая. Но подражать не значит копировать – в этом Баттё тоже следует за Аристотелем. Копия мертва, поэтому копирование живой природы есть её умерщвление. “Подражание есть то, в чём природа видна не такая, как она есть в себе самой, но какою ей можно быть и какую разум понимать может.” – Таким образом, художник под контролем разума создаёт возможный мир. Из частей живой природы, воспринятых им в разное время, в разной обстановке, в разных душевных состояниях, он позднее, в минуту вдохновения, создаст такое целое, которое будет “совершеннее самой природы, не переставая, однако ж, быть натуральным”.

Высший критерий эстетики доступен разуму – вот самый важный, самый капитальный пункт теории Баттё. Все эти опьяняющие, душегрейные творческие состояния – “озарения” и “экстазы” – не принимаются на веру учёным аббатом. Изображения, “противные естественным законам”, отвергаются. Баттё знает, что “исступление” художника нередко оборачивается его “унижением” и “безумием”.

(Тем самым устанавливается заслон на пути воздействий, которые, вы помните, привели к такому плачевному провалу киево-печерского затворника Никиту, – т.е. на пути воздействий демонических. Правда, православная традиция знает, что и разуму человеческому, повреждённому в результате грехопадения, нельзя доверяться всецело. Но для отпавшего Запада теория Баттё может считаться образцом духовной трезвости.)

И наконец, из всего вышесказанного вытекает идея общественной полезности искусства. Окончательная формула Баттё:

“Искусства для того подражают прекрасной природе, чтобы нас прельщать, возвышая нас в сферу совершеннейшую той, в которой мы находимся”.

Довольно симпатичная теория – уравновешенная, разумная; в России её пропагандировал и развивал Мерзляков, учитель (по Московскому университету) Грибоедова, Тютчева и Лермонтова, во Франции – прославленный Лагарп. Именно на этой теории воспитаны Крылов и Катенин, Пушкин и Баратынский...

В эстетику проникают новые идеи – германские.

Кант вводит в основание науки о красоте утилитарный принцип удовольствия; а принцип подражания прекрасной природе, мирно просуществовавший более двух тысяч лет, отмирает у него сам собою, поскольку действительность непознаваема и природа как вещь в себе для нас закрыта. Гегель отрывает эстетику от земли, трактует историю человеческой культуры как историю самораскрытия Духа, учит тому, что “искусство должно сделать центром своих изображений божественное”.

Среди таких Удерживающих на Западе была особенно заметна в течение долгого времени великая классическая традиция, опиравшаяся на Аристотеля, Августина, Аквината.

И всё-таки классицизм – это не рядовая веха в истории непрерывно меняющихся литературных и художественных стилей, а поворотный, ключевой пункт в истории западной культуры. И вот почему.

Это-то конструирование новых ценностей из наличных обломков именуется сегодня звучным термином постмодернизм, хотя и совпадает, до мельчайших даже деталей, с досужим развлечением обезьян Бандар-Логов, описанным Киплингом в известной сказке.

Ломать больше нечего, строить – с самого начала, по кирпичику – нет ни энергии, ни плана. Похоже, что процесс модернизации классицизма оказался несколько однобоким и вполне необратимым.

Г.Макогоненко определяет коренной недостаток классицизма следующим образом: “Правда должного, а не сущего”. Безусловно, отличительная особенность классицизма заключается именно в этом, но является ли эта особенность недостатком – большой вопрос.

Хочется ведь служить своим прихотям, культивировать самые дикие свои фантазии, самые мелкие капризы, и, одновременно с этим, жить в Истории, прикасаться к Абсолютному... Хочется верить, что есть сущее вне должного.

Но мы опять отвлеклись. На очереди у нас – русский сентиментализм.

Короткое и мирное царствование русского сентиментализма протекало на фоне грандиозных исторических перемен. За эти несколько лет авторитетнейшая монархия Западного мира провалилась в полуподвальную область буржуазных отношений, образовавшаяся воронка грозила затянуть в себя весь мир. Центр тяжести Европы, центр европейского равновесия перемещается на Восток.

Мефистофель у Гёте объявляет себя “частью той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. Не стоит верить на слово чёрту, обманищику и клеветнику, но, когда происходит исторический сдвиг такого масштаба, добро и зло, действительно, начинают двоиться, и правильно оценить происходящее становится неимоверно трудно.

Рухнул классицизм, провалилась Франция – и это горестно, это непоправимо. Но провалилась и просветительская вера в разум, в изначальную доброту человеческой природы, рухнул просветительский оптимизм – и это не может не радовать.

Романтизм насквозь пронизан дьявольскими энергиями разрушения, но он же выражает и ностальгию по цельности европейского прошлого – по той цельности, которая сложилась задолго до 1054 года и сохранялась в значительной степени до Реформации: романтизм одним из своих ликов обращен в Средние Века.

хотя стихи эти, по-моему, являются необходимым дополнением к последнему подвигу Суворова, завершают его в слове точно так же, как эпитафия Симонида завершила и увенчала славное дело при Фермопилах.

И вот эта раздвоенность, всегда проявляющаяся в роковые минуты истории, хорошо известна соборному разуму Святой Православной Церкви. “Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать,” – читаем у апостола Павла.

Для людей, ищущих Бога за церковной оградой и читающих Писание без стесняющих воображение святоотеческих очков, именно эти слова апостола нередко становились камнем преткновения. Древнейшая ересь николаитов, наиболее отвратительные секты сирийского гностицизма – каиниты, сифиты, адамиты – сходились на том, что грешить нужно как можно больше: тогда, мол, и благодать изольётся немеряно... Воззрение, никогда не исчезавшее окончательно, к сожалению. В сущности, это только вариация на тему второго искушения Спасителя: “Бог тебя любит, ангелы подхватят – бросайся с крыши вниз”. А без этого героического прыжка, добавляет чёрт шёпотом, вовек не приблизятся к тебе ангелы. Кто не рискует, тот не выигрывает и т.д.

В России, задолго до грозы 12-го года, начинается невидимая подготовка к этому испытанию, происходит таинственное движение благодатных сил, их перераспределение и концентрация.

А в ноябре 1778 года происходит совсем уже незаметное событие: купеческий сын Прохор Мошнин поступает послушником в Саровскую пустынь.

Гроза Двенадцатого года ещё дремлет, но уже и в самой России при взгляде со стороны многое начинает двоиться. Центром сентименталистской эпохи является трагическая личность императора Павла, в котором чистота помыслов и редкое душевное благородство омрачались больше и больше грозной психической болезнью; в центре литературы оказывается двоящаяся фигура Карамзина.

Молодой Карамзин – республиканец, западник, масон. И к этим радикальным достижениям приводит его симпатия к просветительскому идеалу свободной, гармонически развитой личности. Но уже в 1811 году Карамзин, сохраняя все идеалы юности, оказывается в охранителях, в консерваторах, выступает противником либеральных реформ, задуманных императором Александром.

Классицизм пал жертвой просветительской идеологии, либерально-атеистическое мирочувствие разъело его конструкции. Но непригодность для жизни просветительских идеалов обнаруживается достаточно быстро, и сентиментализм – только первый кризис воцарившейся идеологии, её детская болезнь.

В чём же сущность сентиментализма?

Человек по-прежнему стремится к гражданской свободе, но теперь он стремится к ней не потому, что это разумно и целесообразно (какая уж целесообразность в “штурме Бастилии”, где как на грех не оказалось 14 июля ни одного арестанта, в обожествлённом разуме м-ль Обри, в гражданской войне и массовом терроре), а просто – отдельная личность, развиваясь, приобретает настолько уже богатый внутренний мир, что становится невозможным и неприличным держать её в оковах. А критерий развитости личности, счастливо обнаруженный незадолго до революции, – чувствительность.

Человек рыдает над сдохшим ослом (у Стерна), значит человек тонко чувствует, внутренний мир его богат. И вот эта слезинка, капнувшая на околевшую скотину, смывает с человека путы первородного греха, рабский образ с него смывает, и миру является новая тварь: Человек Чувствительный.

Когда классицист Державин напомнил современникам, упивавшимся сентименталистскими стихами и прозой, о том, что Суворов, “скиптры давая, звался рабом”, то в этом, помимо перечисления известных фактов, заключался ешё и упрёк деятелю новой формации, который, не имея ещё никаких заслуг – да что там заслуг, из пеленок уже выскакивал Человеком с большой буквы: “Не скот, не дерево, не раб, но человек..." Упрёк Державина, однако, не вызвал переполоха. Его просто не заметили. Потому что бывают времена, когда все простое, здоровое, ясное перестает восприниматься таким, каково оно есть, и начинает томить, – прискучивает. Когда хочется остренького. “Горя не видел настояшего,” – говорят в народе про человека, захваченного такими настроениями. И действительно, эпоха, в которую подобные настроения становятся преобладающими, оканчивается, как правило, катастрофой.

Нам трудно понять сегодня, что в этом такого электризующего: смерть осла, жизнь сердца, мир, который нужно куда-то вести... И, живи мы в эпоху Карамзина, мы, может быть, точно так же не понимали этого – но тогда мы постыдились бы в этом признаться.

Тут мы сталкиваемся – и в России это впервые проявляется с такой силой, – сталкиваемся с явлением моды. С одной из наихудших её разновидностей – с модой интеллектуальной.

Молодой Карамзин был современником Ксении Петербургской, жил два года в одном городе с нею и, разумеется, не подозревал о её существовании. Зато он знал (в числе немногих избранников), что в дальних странах существуют дивные мужи, украшение Человечества – Виланд, Лафатер, Тальма... Собственно говоря, для этого он и отправился в свое знаменитое Путешествие – чтоб рассказать Виланду и Лафатеру о том, что в России, преображённой гением Лефорта, знают и почитают их имена.

Суворов тоже путешествовал на Запад (во главе вверенных ему войск) и, владея пятью иностранными языками, подолгу общался с эрцгерцогом Карлом, с принцем Конде, с последним польским королем Станиславом Августом, с другими выдаюшимися представителями Западного мира – на их территории. Преимущество Карамзина перед Суворовым заключалось не только в том, что он – писатель и журналист – мог поделиться своим опытом с читающей публикой, но и в том, что его опыт общения с европейскими знаменитостями был читающей публике по плечу.

Карамзин-журналист продолжил дело, начатое Новиковым, хотя программы их журналов, на первый взгляд, отличаются кардинально. – Моралист Новиков обличал придворные обычаи с позиций внеконфессиональной масонской “духовности”. Модный жаргон, элегантные причуды дворянской молодёжи отвергались им на тех же основаниях, на каких отвергались привилегии (а заодно и заслуги перед отечеством) отцов и дедов этих молодых людей. Гуманист Карамзин старался светскость, “людскость” распространить как можно шире, сделать придворные обычаи, придворную культуру достоянием средних слоёв общества.

Новиков связан генетически со свирепыми республиканцами Якобинского клуба, с Катонами и Брутами 1793 года, с героями нашего 14 декабря. Карамзин выступает провозвестником той “буржуазной фальсификации барства” (К.Леонтьев), которая станет основным стилем западноевропейской жизни после 1848 года. – Новиков и молодой Карамзин находятся в одном лагере, в лагере либерально-атеистического прогресса, просто их деятельность принадлежит разным стадиям либерального движения.

Именно молодой Карамзин стал в России застрельщиком того процесса, к которому Пушкин готов был снисходительно примениться (“К чему бесплодно спорить с веком?”), которого полное развитие захватил уже Гоголь, осознавший до конца зловещий смысл происходящих в общественном сознании перемен.

Послушайте, что пишет он в своей последней книге (освистанной Белинским из Зальцбруннской подворотни) о моде:

“Никто не боится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа и между тем боится не исполнить её малейшего приказанья... Что значат эти странные власти, образовавшиеся помимо законных?.. Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленники всякого рода, а Божии помазанники остались в стороне?.. Газетный листок становится нечувствительным законодателем его не уважающего человека”.

Мерно, скупо, как удары великопостного колокола, падают слова Гоголя: “Дьявол выступил уже без маски в мир”.

“Московский журнал”, где были напечатаны “Письма русского путешественника”, пока ещё заслуживает уважения. Это ещё не “газетный листок” (чем станет журналистика в руках Булгарина и Полевого). Но это уже странная власть.

“Сочинения Карамзина были приняты с необыкновенным восторгом, – рассказывает М.Дмитриев. – Красота языка и чувствительность – вот что очаровало современников. Молодые люди и женщины всегда восприимчивее и к чувствительному и к прекрасному... Их-то любимцем сделался Карамзин как автор...” – А эти молодые люди, добавим от себя, – будущие царские министры, государственные деятели: Дашков, Блудов, Вяземский.

Очень известный эпизод, связанный с началом литературной деятельности Карамзина – эпидемия самоубийств, вызванных повестью “Бедная Лиза”.

Эпизод, о котором принято вспоминать с умилением, хотя посиневшие лица бедных утопленниц, право же, совсем не милы и не забавны. Но и громы метать, по всей видимости, не в кого: несчастные девицы без того наказаны слишком жестоко, Карамзин в воду никого не толкал и, вообще, учил не этому.

“Кто виноват?” – Виноватых, как водится, нет.

Между тем, механизм дьявольской ловушки в данном случае совершенно открыт, да и сам ловчий, “человекоубийца искони”, не маскируется. Учение Церкви (считающей самоубийство самым страшным, неискупимым грехом) не опровергается, не подвергается даже сомнению – оно просто не учитывается. “Не спросили, забыли поинтересоваться”. Тут сама Истина впервые становится чем-то неинтересным, пыльным, старомодным. Истина больше не обязывает. Истина переходит в ведение благочестивых старух и школьных учителей – Панглосов, смешных педантов.

А Русский Путешественник внимает языку сердца, и какое ему дело до прописных истин, о которых прекрасно сказал поэт-сентименталист Дмитриев:

И ещё одна деталь духовной биографии молодого Карамзина привлечёт наше внимание. Известно, что Робеспьер был некоторое время его кумиром. И есть основания полагать, что симпатию к этой зловещей личности Карамзин сохранял до конца. Вопреки разуму, вопреки своему пониманию истории, гуманный, ясный, неизменно хладнокровный Карамзин был Робеспьером как бы загипнотизирован, зачарован.

Робеспьер и Карамзин... Казалось бы, трудно найти двух более непохожих людей. Бешеный честолюбец, провинциальный Тартюф, заливший родную страну слезами и кровью, ненавидевший знатность, богатство, талант, – и русский аристократ, образец душевного благородства, такта, нестяжательности, “счастливый семьянин, мудрец чистосердечный”, обожаемый читателями, обласканный царской семьёй... Что между ними общего?

Дело в том, что тип мирочувствия у них совпадает. Сентиментальность и жестокость – родные сёстры, и Робеспьер, “сентиментальный тигр”, был весьма чувствительным человеком в частной жизни: почитал добродетель, невинность, ценил буколические сцены... Карамзин по природе своей не был жесток, и у него кругозор был несравненно шире, богаче запас жизненных наблюдений, чем у кровожадного и узколобого фанатика Робеспьера, но с этим узколобым фанатиком Карамзину оказалось по пути. Они сделали одинаковый выбор: живое сердце предпочли мёртвому катехизису.

Добро, которое не для Бога делается, становится для них обоих во главу угла. Бог Сам по Себе, добро само по себе. Добро самоценно. “Спешите делать добро..."

Старомодная мудрость Нового Завета (“сила Моя совершается в немощи”, “что высоко у людей, то мерзость пред Богом”) вынуждена стушеваться перед стихийным натиском самородного добра. Причём, злой человек чувствует себя в этой стихии как рыба в воде: высокая цель оправдывает любые средства, и можно злодействовать свободно. А с добрым человеком, когда он вступает на этот путь, ничего особенного не происходит – так, понемногу отступает благодать, понемногу замутняется духовное зрение...

Обратимся, наконец, к стихам Карамзина. Державин высоко ценил их и сетовал на то, что Николай Михайлович уделяет поэзии недостаточно внимания: „Пой, Карамзин! – И в прозе/ Глас слышен соловьин”.

А вот Катенин заметил однажды, что “мудрено восхищаться поэзиею прозы юного Карамзина или прозою его стихов”, и Катенин, конечно же, прав в том отношении, что стихи у Карамзина не рождённые, а сочинённые, искусно сфабрикованные. Именно прозаичные.

Но и Державин прав не меньше. Стихи Карамзина внесли в нашу книжную поэзию новый звук – и звук русский. В каком-то смысле (достаточно узком) Карамзин более русский поэт, чем все его предшественники.

Вяземский, характеризуя общее “направление лир” Петрова и Державина, пишет о некоторой напряжённости их стихов – и с этим приходится согласиться. Присущая многим стихам Державина жёсткость, уродливые формы, которые приобретает под его властной рукой синтаксический строй русского языка, не одного читателя заставляли помянуть недобрым словом пресловутого татарского предка Державина и его казанское детство. Всё это черты не русские, даже не славянские. А вот Карамзин (хотя фамилия его и содержит татарский корень) не совершает в стихах ни малейшего насилия над языком, покоряется его духу. И мягкость – не чувствительное содержание, а благородная мягкость интонации – придает его скромной Музе славянский вид:

Или ещё:

Гердер, рассуждая в своей “Философии истории человечества” о судьбах славян, особенно подчеркивает их мягкий характер.

“Коль скоро они не стремились к господству над целым светом и готовы были лучше платить налог, только чтобы землю их оставили в покое, то многие народы, а больше всего немцы, совершили в отношении их великий грех.”

“Несчастье этого народа заключалось в том, что он не смог установить долговечного военного строя, хотя у него и не было недостатка в мужестве в минуту бурного сопротивления”.

Среди славянских народов только русские сумели создать долговременный военный строй, сумели, по счастливому выражению Случевского:

но чего это стоило нам!

Заслуживает нашего внимания и попытка Карамзина установить стихотворный размер, “совершенно русский” (1795 год, сказочно-богатырская поэма “Илья Муромец”).

Карамзин утверждал, что “почти все наши старинные песни сочинены такими стихами”, и на какое-то время ему поверили, на какое-то время сочинённый им размер (нерифмованный четырёхстопный хорей с дактилическим окончанием) воцарился в качестве “русского размера”, “русского лада”. Им пользовался Гнедич при переводе песен Оссиана, использовал его и молодой Пушкин. Во время Отечественной войны, когда возникла нужда в оперативной патриотической поэзии, этот размер работал:

Мы с вами говорили на прошлом Чтении про попытки Львова в этом роде; теперь мы видим, как Карамзин (примерно в те же годы, что и Львов) пытается залатать брешь, зияющую между книжным стихотворством и народной поэзией. Неблагополучие ощущается лучшими представителями дворянской культуры задолго до выхода на проповедь первых славянофилов.

Крупнейшим поэтом сентименталистской поры стал Иван Иванович Дмитриев. Хотя нужно сразу же оговориться, что по всем своим понятиям Дмитриев – французский классик. Эти понятия он перекладывал (и довольно удачно) на русский язык. А в сентименталисты Дмитриев попал за компанию с Карамзиным, которому был дальним родственником и близким, доверенным другом. Именно Карамзину, хоть он и был младше Дмитриева шестью годами, принадлежала в этом творческом союзе роль лидера и идеолога.

Карамзину же принадлежит и широко известная стихотворная надпись к портрету Дмитриева:

Действительно, Дмитриев был крупным государственным деятелем, заслуги его перед русской словесностью тоже крупны и бесспорны.

Именно Дмитриеву суждено было поднять планку, установить и закрепить новый уровень версификации – и именно тот, на котором она, в общем и целом, остается посегодня.

И именно поэтому стихи Дмитриева не читаются сегодня. Дмитриев – очень уважаемое имя в истории литературы, но, кроме известного зачина:

ни одной строки Дмитриева на слуху у современного любителя поэзии нет. Стихи Дмитриева сегодня не живут.

Чтобы нам отчетливее представить, отчего и как это произошло, сравним два четверостишия.Первое называется „Репейник и Фиалка”.

“Закон природы” – так называется другое четверостишие:

Первое четверостишие принадлежит Дмитриеву. В пятьдесят шесть лет маститый поэт выпускает книгу апологов, нравоучительных четверостиший; всего их в сборнике как раз пятьдесят шесть. Плод многолетних досугов, многолетних раздумий, кропотливый и высококвалифицированный труд (большинство апологов – переводы из второстепенных французских поэтов начала XIX века), лебединая песня Дмитриева...

А “Закон природы” – это плод досугов Языкова и Пушкина. Вот они встретились как-то в Тригорском, раскрыли со скуки книгу Дмитриева, что-то их там насмешило – в результате Языков накатал в два приёма двенадцать четверостиший:

Апологи Языкова, сочиненные в минуту отдыха, не уступают в техническом отношении апологам Дмитриева, написанным всерьез и из последних сил; но ведь стихи Языкова еще и пародия – и на старика Дмитриева, и на жанр нравоучений... Здесь нет литературного соперничества, литературной борьбы. Это – избиение.

Ведь главное требование, которое Дмитриев предъявлял к литературному творчеству, звучит так: “Писать на языке, подходящем к разговорному образованного общества,” – вот он и получил язык образованного общества на свою голову. Уж что-что, а обидеть, унизить, выставить в смешном виде – это в светских гостиных умели всегда.

То есть, высота, на которую Дмитриев с неимоверным трудом вскарабкался, до которой смог дотянуться (честь ему и хвала за этот подвиг), стала для поэтов Золотого века таким местом, на котором они ели и пили, рождались и умирали – одним словом, жили.

Но есть у Дмитриева вещь, которую и сегодня приятно прочесть: написанная в 1794 году сатира “Чужой толк”. Этой сатирой Дмитриев похоронил торжественную хвалебную оду – нормативный жанр в эстетике классицизма, – их перестали писать, их стало неприлично писать после Дмитриевской антиоды.

Вот он гуляет на открытом воздухе и размышляет о том, что героя надо же хвалить! Полагается же его с кем-то из прежних героев сравнивать! С кем только?

Полная непринужденность, точность и изящество в каждом жесте, виртуозная передача разговорной речи, – кажется, что Сумароков встал из могилы и расквитался-таки с Ломоносовым за его “надутость” и “учёность”. И вот уже читающая Россия, стряхнув с себя оковы классических правил, облегченно смеется над педантом, и Дмитриевский педант, немного ей подыгрывая,

Кто-нибудь заметит, пожалуй, что в своей сатире Дмитриев неоднократно бьёт лежачего, бьёт старика Петрова, которому в 1794 году недолго оставалось жить и о котором, кстати сказать, сам Дмитриев в почтовой прозе и в стихах не раз отзывался с большим уважением: "...вот Петров,/ (счастливейший поэт времен Екатерины;/ Его герои – исполины;/ И сам он по уму и духу был таков”.

Но у литературы свои законы, своя мораль. И Дмитриев, уважая в Петрове поэта и человека, просто не мог с ним не полемизировать. Они, конечно же, антиподы в лирике: певец великих людей и великих дел, пылкий, “громкий” Петров и сдержанный, опрятный Дмитриев с его культом отточенных поэтических безделок.

Кто же из них прав в литературном споре? Дмитриев много сделал для разработки поэтического языка; Петров, обладая слогом архаичным и шершавым, создавал такие вещи, которые и сегодня, двести с лишним лет спустя, сохраняют свежесть и злободневность (“вещий пиит” – так обмолвился о Петрове Пушкин), доходят до самого сердца:

После Дмитриева стало невозможно писать такие тёмные и шершавые стихи (хотя по существу, в них устарело сегодня только одно слово: “Секвана”), Дмитриев победил. Но сегодня, когда победитель и побеждённый давно уже спят в могиле, это никому не интересно. Борьба закончилась, остались стихи Дмитриева и стихи Петрова. Первые, более чистые, более музыкальные, уступают вторым в содержательности и силе.

Очень интересны последние годы Дмитриева: он жил в Москве, в отставке от царской службы и от поэзии – и, надо сказать, в отставке почётной. Он закончил свои дела, красиво закончил и жил не столько даже наблюдателем новой, сколько представителем прошлой литератупной эпохи.

Пушкин набросал портрет Дмитриева в эти его последние годы:

(“Евгений Онегин”, последняя глава)

Не могу отказать себе в удовольствии и приведу хотя бы две шутки Дмитриева, из числа сохранившихся в его обширной переписке.

“Я получил от Хвостова стихи – прощание его с землёю. Говорит, что он скоро полетит весь в лучах. Это любопытно было бы видеть.”

А вот он, прочтя альбомное стихотворение Шевырёва, обращённое к какой-то московской даме: “Да не полюбишь никогда/ Моих стихов, облитых кровью,” – сообщает эти строки своему корреспонденту и добавляет: “Какою? разве из носу, от долгого сиденья за бумагою”.

Вяземский, шурин Карамзина, близко знавший Дмитриева, упивавшийся его устными рассказами из времен Екатерины и Павла, ждал чудес от печатных воспоминаний Дмитриева – и был ими жестоко разочарован. Дмитриев в мемуарах официален, сдержан, корректен – застегнут на все пуговицы. Он и лучшие свои вещи – “Чужой толк”, “Модную жену” – не хотел включать в итоговое издание своих сочинений. Самобытные и ярко-талантливые, эти вещи были единичны, нехарактерны для такого поэта, каким сознавал, каким созидал себя Дмитриев, и нарушали композицию заветного двухтомника. – Насилу Вяземский его переубедил.

Современный лиризм предполагает жизнь, расколоченную вдребезги, вывернутую наизнанку душу, сердце сочащее, нередко и разбитый нос. А уж за удачную вещь – пусть в тифозной горячке написанную, но прозвучавшую, вызвавшую энтузиазм у широкого читателя, – готовы, в самом буквальном смысле, заложить чёрту душу. Убить, украсть...