Эта аналогия между народностью и видом не должна, однако, быть проводима далее, чем то допускается существом дела. Отношение народности к человечеству не есть отношение вида к роду. Понятия вида и рода суть понятия классификационных групп, не указывающие на какое-либо соединение в общество. Неделимые одного вида в своей совокупности не образуют общества, а многие виды даже совсем не способны к общественной жизни; с другой стороны, в обществе могут быть разновидные и даже разнородные неделимые, например, в стаде могут вместе пастись и коровы, и овцы, а в муравейнике бывает сожитие муравьев разных видов. Смешение народности и вида составляет коренную погрешность сочинения Данилевского "Россия и Европа", так как это смешение побуждает его ломать голову над вопросом, почему виду нужно отдать предпочтение перед родом, и лишает всю постановку у него вопроса о народности сколько-нибудь прочных оснований. О втором пункте будет ещё сказано ниже. Что же касается первого пункта, то если даже допустить (на что нет ни малейших оснований), что самосохранение вида должно быть ценнее самосохранения рода, то это положение может относиться лишь к действительно сущим, а не произвольно образованным родам и видам. Виды же, к коим Данилевский приравнивает народности, суть конечно единицы, образованные произвольно, ибо если считать "человечество" за род, то за виды его можно признать весьма разнообразные классификационные группы, определяемые признаками и породы (белые, чернокожие), и религии (христиане, мусульмане), и языка (арийцы, семиты), и места жительства (европейцы, африканцы), так что будет решительно непонятно, какой из этих групп отдать предпочтение [7].

Народность есть не вид в роде человечества, а составленное из части человечества общество. Ближайшее её определение состоит в том, что она есть одухотворенное государство, т.е. постоянный союз людей, связанных не насилием, а свободным духовным влечением. Идеальная народность есть такая, в которой существование и отправление государственных функций совершается вполне добровольно. К такому идеальному состоянию, как было объяснено выше, обязательно направляется культурное развитие, хотя в настоящее время степень приближения к этому состоянию даже в передовых странах весьма далека от идеала. Идеал народности должен быть, поэтому, мыслим, как предел, к которому постепенно приближается развитие культуры, хотя бы полное достижение этого предела было и неосуществимо. Пределом культурного развития должно считаться такое состояние народа, при котором его государственный союз будет спаян не насилием, а духовными узами народности или национальности.

Так как исторические и этнические условия развития разных народов весьма разнообразны и в качественном и в количественном отношении, то на любой ступени достижения сказанного идеала окажутся народы, различные по виду и степени своей культурности, слияние которых в одну народность будет для них нежелательным и стеснительным: первое - потому, что различие в культурных привычках будет препятствовать их духовному сближению; а второе - потому, что жизнь высших народов непременно понизится по степени своей одухотворенности через необходимость открыть соучастие в этой жизни народам низшим, ещё не достигшим или даже вовсе не способным достигнуть такой же одухотворенности своей жизни. Поэтому превращение народного союза в общечеловеческий и невозможно, и нежелательно, но процесс культурного развития должен будет приводить к усилению общественной индивидуализации. Скорее можно ожидать распадения существующих государственных единиц через разделение их на части, оказавшиеся мало способными к духовному сближению, чем слияние различных народностей в одну. Но этот процесс культурной индивидуализации, хотя направленной к благу отдельных народностей, будет иметь своим последствием и общечеловеческое благо, ибо его результатом окажется водворение всеобщего мира и свободного самоопределения разнообразных культурных типов. Если высшее благо есть самосохранение народности, то, значит, высшее зло есть её уничтожение, насилие над нею; это есть высшее зло и для совершающего насилие, и для испытывающего его, так как жизнь и того и другого лишается характера свободной одухотворенности. Поэтому движение к идеалу народности есть именно движение к тому вечному миру, которого теперь тщетно пытаются достигнуть учреждением международных судилищ и сентиментальными разглагольствованиями об ужасах войны [8]. Постепенное достижение вечного мира будет последствием углубления и усиления здравого национального эгоизма, т.е. постепенного распространения убеждения в том, что завоевание есть величайший культурный вред для самого завоевателя, ибо оно проникает его разнородными, насильно связанными с ним и часто культурно-низшими примесями.

Но как в индивидуальном воспитании, именно потому, что оно готовит человека к свободе, самая возможность её достижения требует постепенности в освобождении питомца из-под власти воспитателя, так и в воспитании народности государственное насилие является для нее самой необходимым средством. Покуда и в какой мере свободный духовный союз ещё не осуществим по невоспитанности самих людей, до тех пор и в той же мере государственный союз остается и должен оставаться насильственным, ибо преждевременное прекращение такого насильственного его характера, при неспособности людей к свободной организации, приведёт лишь к анархии и к распадению тех исторически возникших общественных единиц, которые подлежат одухотворению, т.е. для образования самой народности не окажется материала. Но если и в деле индивидуального воспитания не всегда легко определить потребную в данный момент меру отношения между насилием и свободою, то, тем более, трудности встречает такое определение в воспитании парода, не только потому, что разные его части обнаруживают всегда разную степень зрелости в деле свободного духовного самоопределения, но, главным образом, потому, что само образование государства совершалось обыкновенно путём насильственным. Большинство государств искони слагалось из частей духовно-разнородных, нередко даже враждебных, и поэтому постоянно требовавших и требующих насильственных мер для удержания их в покорности. Поэтому в недрах большинства государств, естественно, совершается такая борьба между тенденциями насильственного и свободного объединения, в которой правота и неправота весьма разнообразно перемешаны между обеими борющимися сторонами. Если государственная власть, с одной стороны, нередко бывает глуха к справедливым требованиям народности, то, с другой стороны, под знамя последней нередко становятся тенденции, началом народности вовсе не оправдываемые. Так, например, всякое стремление известной части населения к обеспечению своего права пользоваться родным языком в школе, в суде, в администрации трактуется нередко, как стремление национальное. Вследствие того, возникает недоразумение, одинаково неудобное и для государства, и для живущих в нем иноязычников. Коль скоро родственные по языку иноязычники именно поэтому признаются особым народом, то, тем самым, они преувеличивают свои притязания к государству, а последнее начинает тоже относиться к ним с преувеличенным опасением; и вследствие того, какой-нибудь вопрос о допущении в школу чувашского или эстонского языка, вопрос сам по себе весьма мелкий и касающийся лишь практического удобства, приобретает несвойственное ему государственное значение. Чрезвычайно важно, поэтому, установление ясного понимания того, что одноязычности людей ещё недостаточно для того, чтобы они имели основание признавать себя за особый народ и говорить о своих национальных правах. Национальность, или народность есть термин, соотносительный государству, ибо народность есть не что иное, как одухотворение государства. В числе путей этого одухотворения важное значение, конечно, имеет и язык; поэтому, хотя, как было объяснено выше, он не всегда бывает признаком народности, однако во многих, даже в большинстве случаев история делает его таким признаком, но лишь под одним условием: чтобы говорящие на нём люди имели исторические основания считать его языком государственной культуры. Поэтому, если иноязычник предъявляет национальные притязания, то он должен исторически доказать свою способность к самостоятельной государственной культуре. Эта способность может быть доказана лишь указанием или на нарушенное государственное право данных иноязычников, или на такие черты их существующей правовой организации, которые делают необходимою и возможною их государственную особность; причём первый признак также имеет силу лишь тогда, когда нарушенное государственное право ещё составляет живую силу в сознании данного населения, т.е. не заглажено совершенно историческою данностью. Если руководствоваться этими признаками, то окажется, что о национальных правах большинства, например, русских иноязычников не может быть и речи, так как они или никогда не составляли самостоятельных государств, или существование этих государств бесследно покрыто исторической давностью. Эти иноязычники суть не отдельные народы, а лишь инородцы в великой среде русского народа. Они не могут притязать ни на какие национальные права, но могут лишь ожидать от русского правительства той степени снисходительности к их языкам и наречиям, какая согласна с удобствами администрации и их собственными культурными интересами.

Для России было во всяком случае большим счастьем, что на юге Балтийского поморья местному сепаратизму не удалось создать ещё трех подобий Финляндии из трех прибалтийских губерний [9]. Резкая особенность правового положения и полное господство чуждого русскому духу и языку образования, которые сохранялись в них до второй половины истекшего столетия, поддерживали в господствующей части их населения надежды стать такими государствами в государстве. Так как эти местности и до присоединения к России не были самостоятельными государствами, то исторических оснований для их национальных прав не имеется никаких. Крушение же в них автономистических надежд обуславливалось главным образом тем обстоятельством, что господствующим в них классам на удалось образовать с массою населения того тесного, связанного общими интересами союза, как то было в Финляндии. Эта масса населения искала и ищет освобождения от немецкого засилия в тесном общении с Россиею. К сожалению, малая культурность коренного населения самой России и дряблость национального сознания в русской интеллигенции приводят к тому, что эстонцы и латыши находят ещё мало положительных побуждений к проникновению русским духом; а отрицательные, революционные веяния, как то обнаружилось несколько лет тому назад, вызвали в них даже сильное движение против России [10].

Враги русской народности в своем стремлении превратить всех русских иноязычников в особые народы, конечно, с полной готовностью примыкают к так называемому украянофильству, защищающему якобы национальные права малорусского племени. Главным основанием, на котором покоится эта защита, служит предполагаемая самостоятельность малорусского языка. С другой стороны, есть немало компетентных специалистов, утверждающих, что различие малорусской и великорусской речи - это не более, чем различие наречий французского или немецкого языка, но даже уступающее этим последним различиям. С точки зрения установленных выше начал этот чисто филологический спор должен быть признан имеющим мало значения. Если бы история создала из Малороссии самостоятельный центр государственной культуры, то близость языка не препятствовала бы малороссам сознавать себя особою от великороссов народностью. Скажем более: даже не подкрепленные историческими преданиями национальные стремления Малороссии могли бы иметь основание, если бы, как то было при отделении Соединенных Штатов от Великобритании, эти стремления опирались на серьезные культурные интересы и на долговременный навык к политическому самоуправлению. Но ни того, ни другого из этих оснований нет. Государственной самостоятельности Малороссия никогда не имела. Правда, в течение киевского периода русской истории большинство русских княжеств существовало в местностях, ныне населенных малороссами. Но не говоря уже о том, что представляется весьма сомнительным преемство происхождения нынешних малороссов от населения сказанных княжеств, государственные предания киевского периода и его культурные следы совершенно покрыты историческою давностью именно в Малороссии, сохраняясь лишь в русском государстве и в великорусской народной словесности. Затем под польскою властью возникло малороссийское казачество, как в московском государстве возникло великороссийское казачество, оба как особые сословия, но, конечно, не как отдельные народные единицы. И в польском, и в московском государствах казачество производило смуты, которые в польском государстве осложнялись ещё религиозною враждою. Москва осилила смуту своего казачества, а в Польше её последствием оказалось подчинение её казачества Москве. Очевидно, что ни положение отдельного сословия, ни положение бунтовщика, ни переход этого бунтовщика под власть соседнего государства не создают для него права на национальную самостоятельность; да если бы даже и создавали, то необходимо помнить, что казацкая Малороссия обнимала только две теперешние губернии, а нынешние малороссы живут в преобладающем или значительном количестве в одинадцати русских губерниях и двух русских областях и в некоторых местностях Польши и Австро-Венгрии.

Что же касается второго основания, то отсутствие его ещё более явно. Никакой собственной малорусской культуры, которая требовала бы обособления Малороссии от России, не существует. В экономическом отношении это обособление было бы для первой только пагубно, потому что именно под покровом русского государства малорусские земледельцы колонизировали юг Европейской России, а теперь массами участвуют в колонизации Сибири; под покровом же русского государства развились и развиваются две главные отрасли малорусской промышленности - свеклосахарная в юго-западном крае и донецко-каменноугольное и железное дело. Малорусское племя обнаружило немало талантливости в литературе и в науке: имена Гоголя, Остроградского [11], Мечникова служат тому достаточным доказательством. Но эти деятели суть соучастники общерусской и даже общеевропейской духовной культуры, специально же малорусской духовной культуры не существует; как бы мы ни уважали деятельность Шевченки, его имени ещё недостаточно, чтобы оправдать притязания на такую культуру. Как нет собственной культуры малорусского племени, так нет в нем и тех привычек самоуправления, которые гарантировали бы ему возможность политической самостоятельности. Малороссы нигде не составляют автономных и полуавтономных единиц, которые можно было бы сравнить с Финляндией или Хорватией или даже с Богемией. Даже той степенью местного самоуправления, которая принадлежит населению русских губерний, малорусское население пользуется в гораздо меньшей мере, чем можно было бы ожидать по его численности, так как в огромном большинстве этих губерний малороссы составляют сельскую массу, на плечах которой стоит инородное дворянство - польское или великорусское и инородное городское население - в огромном проценте еврейское. Эта неспособность малорусского племени выделить из своей собственной среды правящие классы обнаруживается и в Австро-Венгрии, так как там в Галиции, Буковине и Угорской Руси [12] замечается такое же явление господства иноплеменного помещика и горожанина над малорусским крестьянином.

Украйнофильство приносит малорусскому племени громадный вред не только тем, что побуждает значительную часть возникающей в нем интеллигенции стремиться к неосуществимым задачам, но и тем, что вызывает в правительственных сферах недоверчивое отношение к законному желанию этого племени хранить и развивать свои этнические особенности. Так, например, литературная обработка родного наречия сама по себе не представляет ничего зловредного. И если бы она не сопрягалась в глазах власти с призраком национального сепаратизма, призраком, который усердно поддерживается украйнофильством, то, без сомнения, самое отношение правительства к литературе на малорусском наречии было бы иное, чем теперь. В Германии литературная деятельность Рейтера [13] на северно-немецком наречии вызывает общее сочувствие; вся Франция недавно чествовала знаменитого провансальского поэта Мистраля [14]. Так естественно обстоит дело там, где любовь к родному наречию не есть признак национального сепаратизма.

Установление правильного понятия народности одно может бросить правильный свет и на так называемый славянский вопрос. Признавая предпочтительность вида перед родом, Данилевский делает отсюда тот вывод, что поскольку славянство есть вид в роде человечества, интересы славянства для нас должны быть важнее интересов человечества вообще. Что интересы народности выше интересов человечества вообще - это совершенно справедливо, но не потому, что народность есть вид в роде человечества, а потому, что народность есть общество, какового признака человечество в полном его составе не имеет. Поэтому мы видели, что не только интересы народности, но и интересы семьи выше интересов человечества, и что тот вид общества, который именуется церковью, именно и разбивается в своих притязаниях потому, что есть по идее своей союз общечеловеческий и, как таковой, неосуществим. Следовательно, и первенство славянских интересов перед всечеловеческими может быть защищено лишь при условии применимости к славянству определения народности как общества, если не действительного, то по крайней мере, потенциального. Такой применимости, однако, ни в чем не обнаруживается. Единого славянского государства в прошедшем никогда не существовало, а для возникновения его в будущем нет никаких реальных оснований. Пробуждение народного самосознания тех славянских племен, которые находились и находятся в подчинении Австрии и Турции, всегда происходило на почве исторически обоснованного партикуляризма, т.е. на почве восстановления их нарушенных фактически, но ещё живущих в народном сознании государственных прав. Так совершилось национальное возрождение Сербии и Болгарии; и когда оно совершилось, то эти народности не стали стремиться к объединению, а вступили между собой в войну из-за разграничения их национальных областей [15]. Насколько среди славян силён этот исторически обоснованный партикуляризм, видно из того, что два родственные по языку и отчасти совместно живущие племени - сербы и хорваты, различие которых состоит только в вероисповедании и шрифте, считают себя разными народами и находятся в состоянии взаимной вражды. На исторической же почве попранного государственного права происходило национальное движение в чешском народе; и если теперь результаты этого движения сомнительны, то именно потому что чехи в конце концов пошли на уступки и вместо вопроса о правах чешского королевства стали заниматься исключительно вопросом о взаимных отношениях чешского и немецкого языков. Каково бы ни было разрешение этого последнего вопроса, оно пойдёт на пользу лишь Австрии, а не на пользу Чехии, как особого национального неделимого.

Что касается России, то для нее преследование задач панславизма было бы равносильно крушению её собственных национальных задач, так как вместо того, в чем она прежде всего нуждается - укрепления её собственного народного единства - ей пришлось бы расточать и разбрасывать свои силы для образования политического конгломерата, не имеющего ни внутренней связи, ни культурной целостности, не говоря уже про то непомерное пожертвование кровью и достоянием своего народа, какого потребовало бы успешное разрешение этой задачи. Интересы славянского племени должны оцениваться Россиею с точки зрения здравого национального эгоизма, т.е. она должна смотреть на славян, как на полезных союзников в возможной борьбе с её врагами. К сожалению, пока Россия была в силе, русское правительство не сознавало этой истины, но, напротив, оказывало поддержку врагам славян, ставшим впоследствии и врагами России, а когда оно осознало эту истину, то Россия оказалась слабою для практического следования ей.

В настоящее время панславизм, конечно, находится в ущербе, и потому, казалось бы, нет надобности в его опровержении. Но весьма важно, чтобы этот ущерб был окончательным, так как нельзя поручиться за то, что не наступит никогда такого соотношения политических сил, которое оживит мечту о всеславянском государстве в духе Данилевского. Поэтому весьма важно распространение убеждения в ложности самых основ панславизма, в том, что славянство не есть единый народ, и что поэтому образование всеславянского государства не соответствует требованию начала народности. Сэтой точки зрения, должна быть оцениваться и усилившаяся в последнее время агитация в пользу духовного сближения славян. Против этого духовного сближения ничего нельзя возразить, поскольку оно связывает Россию узами симпатии с народами, добивающимися самостоятельности, и создаёт ей сочуствующих союзников на случай возможных международных столкновений. Но не следует желать, чтобы оно толкало Россию на путь такой политики, с точки зрения которой интересы России подчинялись бы интересам какого-то мнимого славянского целого. Для всякого народа величайшее и важнейшее целое есть он сам.

Примечания к публикации.

[1]. Данная публикация представляет собой заключительную часть работы Н.Г.Дебольского "О содержании нравственного закона", напечатанной в "Журнале Министерства Народного Просвещения" /декабрь 1908; апрель, май, июль и август 1909 гг./; публикация включает стр.83-88 предпоследнего и стр.351-361 последнего из указанных номеров журнала. Мы сохраняем, за немногими исключениями, особенности пунктуации и лексики автора; несколько изменена только начальная фраза выбранного отрывка, ввиду её синтаксической связи с предшествующим текстом. Отрывку в целом дан заголовок, отражающий его основное содержание. Орфография текста приведена в соответствие с современными нормами русского языка.

[2]. Эльзас - область на востоке Франции (главный город - Страсбург), входившая до середины XVIII века в состав "Священной Римской Империи Германской Нации"; аннексировалась Германией в 1871 и 1940 г. Основная часть эльзасцев говорит на т.н. алеманском диалекте немецкого языка.

[З]. Правильнее: Галисия (Galicia) - автономная область на северо-западе Испании (центр - г.Ла-Корунья). Галисийский язык долгое время сохранялся только ках язык простонародья, но с середины XIX в. началось возрожденье галисииской культуры.

[4]. Эстремадура - автономная область на западе Испании (центр -г.Бадахос). Эстримии, как и галисийцы - племена, не принадлежащие к иберийскому (собственно испанскому) этносу.

[5]. Напомним, что Норвегия была датской провинцией с конца XIV в. до 1814 г., когда перешла к Швеции; шведско-норвежская "уния" была расторгнута в 1905 г. И по сей день литературным языком Норвегии является, т.н., "букмол", близкий по строению к датскому языку. Попытка внедрить т.н. "лансмол" (язык, сконструированный на базе народных норвежских диалектов) существенных последствий не имела.

[б]. Стихотворение И.-В. Гете из сборника "Западно-Восточный диван" (диван - поэтический жанр в персидской литературе). В переводе В.В.Левика (серия "Лигературные памятники",М.,1988,стр.78) оно звучит так:

Раб, народ и угнетатель

Вечны в беге наших дней,-

Счастлив мира обладатель

Только личностью своей.

Жизнь расходуй как сумеешь,

Но иди своей тропой,

Всем пожертвуй, что имеешь,

Только будь самим собой.

[7]. Следует отметить, что, хотя Данилевский действительно сопоставлял отношение человечества и народа (нации) с отношением "рода" и "вида" в биологии (ср."Россия и Европа", 5-ое изд.СПб.,1895,стр.125), основное значение имело для него деление человечества по типам организации (там же,стр.88), причём, как и у Дебольского, понятие типа не сводилось к какому-либо признаку (этнос, язык, религия), а выражало их целостное единство. В ряде мест Данилевский прямо указывал на "духовную природу народов" как на источник типического единства (ср.стр.105-106).

[8]. Дебольский явно имеет в виду т.н. "гаагские конвенции", принятые на "международных конференциях мира" в Гааге (в 1899 и 1907 гг.); инициатором этих конференций был император Николай II, стремившийся утвердить политику на "христианских началах".

[9]. То есть Курляндская (западная Латвия), Лифляндская (северная Латвия и южная Эстония) и Эстляндская (северная Эстония) губернии.

[10]. "Национальные партии" в прибалтийских губерниях повсеместно возникали в период 1904-05 гг. на базе либерально-демократических и социал-демократических организаций (ср. Г.А.Стачинский "Русские и балты",СПб.,1994,стр.92).

[11]. Остроградский Михаил Васильевич /1801-1862/ - выдающийся русский математик и механик, уроженец Полтавской губернии.

[12]. Угорская Русь - историческое название Закарпатской Украины (центр -г.Ужгород), находившейся с конца XI века под властью Венгрии.

[13]. Рейтер Фриц /1810-1874/ - немецкий писатель-сатирик; использовал нижие-немецкий диалект (платт-дойч), насыщенный местными идиомами. Творчество Ф.Рейтера высоко ценил Отто Бисмарк.

[14]. Мистраль Фредерик /1830-1914/ - французский поэт, глава движения за возрождение провансальского языка и культуры; составил первый провансальско-французский словарь. Нобелевская премия 1904 г.

[15]. Война между Сербией и Болгарией началась в ноябре 1885 г. по инициативе Сербии; продолжалась 14 дней и была прервана, благодаря вмешательству Австрии, после ряда поражений сербских войск.