Материал из библиотеки

П.Е.Астафьев

Письмо к А. А. Пороховщикову.

(Вместо вступления).

Случайно прочитанная мною в „Новом Времени" заметка по поводу ваших статей о „еврейском вопросе" несказанно удивила меня и—признаюсь—вначале даже огорчила за вас. Быть до такой степени дурно понятым—как это возможно?! Как возможна попытка истолковать ваши взгляды на еврейский вопрос, как потворство еврейскому завоеванию всё большей силы и значения в России, как защиту притязаний еврейства растущего, крепнущего и усиливающегося за счёт нашей родины? Это вы-то — сторонник антинационального начала вообще и еврейского в особенности?! — вы, который не только признаёте существование и неотложность еврейского вопроса, но даже и замалчивание его называете прямо преступлением и делом „государственной глупости",—вы, прямо высказавший, что „победоносное шествие еврейской общины среди православного русского народа и сопряжённые с ним завоевания во всех сферах общественной жизни начались с того момента, когда умаление престижа государственной власти сделалось очевидным фактом, и что „еврейство росло, расплывалось и подвигалось вперёд по всей линии по мере отступления правительства по всей линии"!! Это вы—идеалист, так глубоко православный и так страстно преданный народным идеалам, — оказываетесь поборником холодно утилитарной, положительной и чуждой всякого идеала еврейской плутократии и буржуазии,—вы, кончающий одно из ваших превосходных „Писем о Москве словами, что если бы ваш голос против плутократии, против Рыковых и Донских и остался "вопиющим в пустыни", то такой голос, "всё же должен быть в среде, где не все ещё обратились в верноподданных рубля"?! Невероятно!

Однако разгадка такого колоссального непонимания против чего вы боретесь и что защищаете, лежит очень близко. Если бы вы поменьше думали о еврейском вопросе, поменьше над ним работали и остановились бы на одной его грубой внешней стороне, например на мысли—„еврей предприимчивее и бережливее, а потому и богаче меня: следовательно, долой еврея!”, - то вас, наверное, все отлично поняли бы. Толпа понимает хорошо ведь, только мысли прямолинейные, односторонние! Скажи вы: „еврей нам мешает и никаких человеческих прав у него нет, – следовательно, бей еврея", или наоборот, советуй вы так: человеческого достоинства и права нет ни у еврея, ни у меня—всё это сентиментальности; но у еврея есть деньги, а у нас их нет, поэтому—продадимся еврею"— вы никого бы не удивили и не ввели бы в недоразумение. Пожалуй, даже и мало кого в наше грустное, нехристианское время возмутили бы вы таким решением вопроса путём сведения его на почву безыдейной „борьбы за существование"— почву, на которой, вообще доводы разума и нравственности, неуместны, а решают всё животная потребность самосохранения и сила. Но вы захотели, внести в ваше решение еврейского вопроса и разумную идею, и. нравственные требования, и— вызвали, недоразумение! Вы как человек христианской и русской, благородной и, великодушной культуры, как идеалист; наконец, признаёте, и за евреем, человеческие; права и достоинства, не допускаете мысли о. неблаговидной борьбе с евреем только ради животного инстинкта самосохранения. Вы и допускаете, однако, борьбу с ним и даже требуете её во имя принципа, во имя высокой, идеи, которая есть и идея христианской и русской народной культуры вообще. Вот этой-то идеи вашей, известная часть общества, отдалившаяся и от православного и от народного идеала, забывшая его, вычеркнувшая из своего, умственного обихода, частью не хочет, частью уже и не может понять, и видит в вас только защитника еврейства.

А между тем, ваша идея эта, оправдывающая борьбу с еврейством и требующая её, как борьбы нравственной и культурной, борьбы за нравственность и культуру, очень ясно и достаточно высказана вами и в ваших „Письмах о Москве и, особенно, в третьем выпуске вашего издания „Россия накануне XX столетия". Мне в особенности ваша идея совершенно ясна, может быть, потому, что крайне сочувственна. Не еврейство, как совокупность известных личных и племенных сил, потребностей, богатств и т.п., составляет для вас объект борьбы, но еврейство как преимущественный носитель и выразитель тех исключительно утилитарных и положительных начал, которыми в наше время живёт и движется громадная часть и нашего, христианского только по названию общества. Эта часть есть чуждая всякого идеала, религиозного, политического и народного, не признающая ничего, кроме себялюбивых стремлений особи к благополучию, исключительно социальная буржуазия. Везде она была силою только разрушительной: везде она была средой, в которой выросли и окрепли стремления, расшатавшие понемногу и старую государственность, и религиозность, и национальное сознание. Выступив на историческое поприще на западе в XVII веке, узаконенная и облечённая всякими правами первою французскою революцией, захватившая в XIX веке, в, свои руки, путём распространившегося повсюду парламентского режима и представительства и государственную власть, — она теперь, в конце века, расшатала конституционное государство, сделав его „правительством партий", убила в западном обществе всякую веру, всякий бескорыстный идеализм, обесцветила и опошлила характеры, очистила почву для всемертвящего пессимизма. Тем же является эта представительница отрицающей всякие идеалы себялюбивой особи, космополитическая и чисто социальная сила буржуазии и у нас, в России. В нашей истории она всегда, как вы не раз указывали, была ничем только паразитным и ничтожным наростом. Не она принимала участие в работе сложения и укрепления русской государственности; не она участвовала и в спасении этой погибающей государственности и народности в тяжёлые моменты исторических испытаний; не она произвела что-нибудь и в нашей церковной жизни и в нашей науке и искусстве. Всё это создавал и выносил на себе богатырь-идеалист—русский народ земледелец и землевладелец, всего менее буржуазный по своим стремлениям и силам, и буржуазия, как силы, в истории нашей за всю прожитую тысячу лет вовсе не было. Появилась она у нас лишь при первых попытках самоупразднения государства, в подражание „просвещённому западу", со второй половины XIX века, на наших глазах. Её безыдейные и себялюбивые, антигосударственные и космополитические инстинкты и в России остаются те же, какими они окончательно выяснились на западе, т.е. не созидающей творческой силой, но поедающей лучшие соки народа, разрушающей и его духовную и его политическую жизнь, на что вы так прямо и так упорно указываете вашими сильными и, главное, верными доказательствами.

Так смотрите, по-видимому, на дело вы; также смотрю на него и я. Хотелось бы, поэтому, надеяться, что ваша речь о еврейском вопросе ещё не закончена, но только временно прервана. В этой надежде я и был бы рад видеть помещёнными в вашем издании прилагаемые три письма мои "Еврейство и Россия"—тем более, что солидарен с вами не только в существенной мысли, но даже и в испытанном несчастии—вызвать недоразумения и ложные толки уже первою попыткой её высказать.

II. Еврейство в России.

Внесение публицистической точки зрения, личных, партийных или народных пристрастий, надежд и стремлений в решение вопросов, подлежащих чисто-научному, объективному исследованию, каковы, например, вопросы психологические, всегда порождает недоразумения, ложные взгляды на предмет и ложные практические из них выводы. Мне пришлось не раз возбуждать моими психологическими взглядами подобные недоразумения среди тех, кто и в научных вопросах неспособен отрешиться от публицистической точки зрения. Так очень раздражались против меня сторонники женской “эмансипации” при выходе в свет моего труда „Психический мир женщины”, хотя конечно от этого раздражения нисколько не умалились и не стали менее действительны указанные мною психофизические и психические особенности полов. Так обижались на меня ещё недавно и Вл.Соловьёв и другие поклонники космополитического идеала, когда я в статьях: "Национальность и общечеловеческие задачи" и „К спору с Вл.Соловьёвым” указывал на особенности русского народного характера, сравнительно с другими культурными народами. Ещё большее раздражение вызвал, наконец, в известной среде, обнародованный одним моим собеседником краткий разговор его со мною, в котором я высказал в общих чертах мои взгляды на психические особенности еврейства. Самая общность и краткость этого сообщения дали особенно много поводов и к неправильному толкованию моей мысли, и к развязному приписыванию мне таких практических выводов из неё, от которых я в действительности очень далёк, да которых никому и не высказывал. Понятно моё желание—точнее объясниться.

Против теоретической стороны моего взгляда, т.е. против моего объяснения особенностей еврейского характера, едва ли можно многое серьёзно возразить, став на точку зрения беспристрастного, объективного исследования. Признавая особенности в характере всякого народа вообще, я признаю их и в характере еврейском, признаю, что и он представляет нам преобладание одних стремлений и сторон духа и слабое развитие других. Здесь на первом плане я ставлю характеризующее всех семитов вообще высокое развитие формально-рассудочной стороны при слабой эмоциональности, отсутствии порывистой страстности. Что обе эти черты чрезвычайно благоприятствуют образованию несомненно характеризующих еврейство качеств: трезвости, умеренности, аккуратности, упорной и неуклонной воли, крепости семейной жизни, привязанности к положительным данным формам и задачам жизни и т.п. — совершенно очевидно. Всё это, несомненно, лишь в гораздо слабейшей степени может развиться у человека более страстного, порывистого, увлекающегося и менее формально рассудочного. Но за то у последнего могут и должны образоваться другие качества, которых еврейство, приобретя первые, уже представлять в высокой степени не может, также как и предмет, раз принявший форму круга, не может, в тоже время, быть и квадратным. При слабой страстности возможны и трезвость и умеренность и аккуратность, и упорство воли, но невозможно беззаветное увлечение. А без последнего становится для человека невозможным очень и очень многое. Невозможным становится без него, прежде всего, полное отрешение от положительных, данных со всей определённостью задач и форм непосредственной действительности ради лежащих вне сферы умеренности, аккуратности и полезности, бескорыстных идеалов. Невозможен, таким образом, идеализм, характеризующий народы христианской культуры и чуждый еврейству в частности и семитам вообще. Отсутствие беззаветного увлечения и идеализма, привязывая человека исключительно к данной, определённой действительности с её наличными задачами и нуждами, необходимо делает его не только более положительным, но и более утилитарным, чем может быть человек страстно увлекающийся, ищущий иных благ, чем предлагаемые действительностью, и занятый иными задачами идеалист. Удивляться тому, что умеренный, рассчётливый, бесстрастно, но упорно преследующий намеченную цель еврей — в тоже время и положителен и утилитарен, а тем более, горевать или негодовать по поводу того, что он чужд идеализма и бескорыстия деятельности, — было бы столь же странно, как и горевать о том, что рыба, так, быстро и ловко плавающая в воде, не летает в воздухе! Столь же странно было бы удивляться и тому, что бесстрастие, положительность и утилитарность, характеризующая типичного еврея, давая ему качества, необходимые для целесообразной утилизации и эксплуатации наличной окружающей действительности, лишают его качеств, необходимых уже не для эксплуатации жизни, но для творчества в ней. Человек, вполне положительный и утилитарный — не представитель творческой силы и деятельности. Творчества нет без сродных ему идеализма и бескорыстия. В особенности же нет его без всепоглощающей страсти, и давно уже сказано, что „без страсти не создаётся ничто великое в мире и жизни". Соединить бесстрастие, умеренность, положительность и утилитарность с творчеством и идеализмом — этого подвига не совершит никакая философская мысль, хотя бы это была даже и канканирующая мысль автора "Немножко" и "Ещё немножко философии".

Это настолько ясно и несомненно, что никакие ссылки на отдельные примеры, лица, и случаи здесь не помогут, даже и такие невероятные ссылки, как, например, истраченная мною недавно ссылка на апостола Павла, как на представителя еврейства! Верность общей характеристики еврейства от единичных исключений не пострадает.

Высказывая эту характеристику, утверждая, что типичный еврей является представителем позитивизма и утилитаризма и в мысли, и в деятельности своей, мы остаемся на совершенно объективной почве. И находить в подобной характеристике какой либо повод к обиде и раздражению всего менее уместно, конечно, в наше время, когда и позитивизм и утилитаризм получили право гражданства, возведены в законченные и излюбленные нашим временем философские доктрины, всюду беспрепятственно проповедуются и исповедуются. Можно думать, что в этих доктринах не заключается истина и правда; можно и должно бороться против них во имя противоположного, христиански спиритуалистического мировоззрения; но нельзя, исповедуя эти доктрины, усматривать какое-то позорящее обвинение себя в простом констатировании факта, что вы позитивист и утилитарист.

Но ещё хуже — проповедывать позитивизм и утилитаризм и тут же отрекаться от солидарности с ними, как чего-то обидного, позорящего...

Мы думаем, что в обществе, в котором ещё живы начала христианской культуры, живы ещё идеалы религиозные, государственный, национальные и др. и не оттеснены ещё в конец исключительно утилитарными, космополитически социальными задачами жизни, борьба против начал позитивизма и утилитаризма и неизбежна и необходима, И эта борьба против начал и задач того и другого, конечно, переходит в борьбу против представителей этих начал и носителей этих задач. Но кто в наше время является таким представителем и носителем? Одно ли еврейство, как это было в христианской Европе почти до начала XVII века, когда еврейство не имело и тени того значения мировой силы, какое оно приобретает ныне? Отнюдь нет: в наше время представителей тех начал, которыми характеризуются еврейство — позитивизма и утилитаризма, ровно столько же, сколько и представителей новой, только в новое время выработанной и равно чуждой и классическому и христианскому миру идеи, идеи социальной. Эта идея общества, производящего и распределяющего между особями жизненные блага, вытесняющая в наше время на западе из жизни всё решительнее и задачу политического государства, и идеалы духовной личности и народности, по существу своему утилитарна, только положительна и космополитична. Она по существу своему есть отрицание и классического, чисто-политического идеала государственности и христианского идеала высочайшего подъёма и развития духовной личности. Представителем этой новой идеи нашего времени, идеи космополитически—социальной, является и новая сила, выработанная новым временем и находящая для себя в еврействе только естественного, могучего и богато одарённого союзника. Эта сила, неведомая ни классическому, ни христианскому миру, чисто-социальная, но берущая на наших глазах уже верх над силами политическими, государственно-националъными — есть сила буржуазии. Естественное духовное соседство с нею еврейства, природного носителя тех же начал, и столь же естественный союз его с этой новою завоевательницею всего современного мира—и дают ныне еврейству то значение мировой силы, какого оно ранее никогда не имело.

Борьба против еврейства, таким образом, есть, прежде всего, борьба против буржуазии и её современного господства.

III.

Из фактов этой действительности наиболее крупным в данном случае представляется самое глубокое, коренное и всеохватывающее различие в целом духовном строе, характере еврейства и нашего народа. Различие это даёт всегда утилитарному, формальному, неуклонно преследующему, без страстных порывов, сплошь утилитарные задачи еврею — все преимущества перед нами в области эксплоатации наличных сил жизни. Оно же делает его в той же мере утилитарно-безплодным в сфере духовного творчества, в сфере вполне действительных, (ибо направляющих нашу волю) хотя и неосязаемых, бесплотных и бесконечных идеалов. К этим сферам, чуждым еврейству, направлены все лучшие силы и способности нашего народного духа, как я старался раньше показать в брошюре „Национальность и общечеловеческие задачи” (М. 1890 г.), и в статье "К спору с Вл.Соловьёвым” (Русский Вестник 1890 г., октябрь). Ко всему формально определённому, только положительному и только полезному — частью равнодушно и небрежно, а частью враждебно относится этот народный дух. Мой собеседник совершенно верно передал эту характеристику моими словами:„Полное отвращение к формальному и положительному. Особенное развитие высшего нравственного начала. Отсутствие воли и настойчивости ради утилитарных целей и великая эмоциональность. Я утверждаю, что борьба этому народу с еврейством совершенно невозможна... Другим народам, например французам, немцам, англичанам — присущи отчасти еврейские свойства: формальный разум, воля, утилитаризм, словом „умеренность и аккуратность”. В нашем национальном характере лежит чуть не презрение ко всему этому.

Всё это — действительно мои слова и мысли. Только заключение, к которому я; прихожу, у меня в действительности и несколько сильнее, и имеет иной смысл, чем приписываемое мне. Не к тому выводу прихожу я, что „еврей, если его не сдерживать самыми искусственными и сильными мерами будет побивать нас на всех поприщах практической жизни",—как полагают иные,—но к выводу: „Еврей будет нас побивать на всех поприщах практической жизни (разумея под последней жизнь торгово-промышленную, область утилитарных задач, эксплуатации и т.п.), хотя бы его и сдерживала самими искусственными и сильными мерами”. Я, вообще, плохо верю в действительную силу и прочность действия слишком „искусственных и сильных мер”, с одной стороны. Я не думаю, с другой стороны, чтобы та „практическая” жизнь, в которой еврей всегда, по своему характеру, не смотря ни на какие меры, будет побивать нас, как сильнейший в её задачах, была вся наша жизнь и в государственном и в народном смысле, — чтобы наше бессилие в первой области было и нашим государственным и народным бессилием вообще.

Сосредоточивая силы еврейства в более тесном круге действия, все теснее сплачивая эти силы и организуя их, все эти преграды и ограничения не могут ни заменить эти силы другими, в еврейском характере отсутствующими, ни дать им нового, неестественного для них направления. Положительный, утилитарный, умиренный и не творческий, а лишь рассудочно эксплоатирующий окружающее, еврей становится только ещё положительнее, утилитарнее, сдержаннее и т.п.—только ещё более евреем. Отсутствие же иных внутренних сдерживающих начал, кроме положительных форм и законов, при стеснении—только изощряет его в изобретении новых способов, согласуясь с их точною буквой, обходить их смысл, нарушать со спокойной совестью их принцип.

Не уменьшая, а только сосредоточивая и изощряя эксплоататорские силы еврейского характера, подобные ограничения их в действительной области эксплоатации,—торгово-промышленной, биржевой etc.—и в нас самих нисколько не развивают этих отсутствующих у нас сил, и нас отнюдь не делают более утилитарными и менее эмоциональными. А без этих свойств мы в этой области, где именно они дают перевес, всегда так или иначе, будем побеждены. И в борьбе экономических интересов между христианами — умиренный, аккуратный, положительный и чисто-утилитарный христианин всегда одержит верх над эмоциональным и бескорыстным христианином-идеалистом, буржуа — над рыцарем. Разница только в том, что здесь человек нашей расы никогда не может быть в такой мере, так всецело и исключительно чуждым бескорыстного идеализма и эмоциональности, так, безусловно положительным и утилитарным, как семит-еврей. Нам за ним—не угнаться. В этом — его сила на поприще чисто-утилитарных, экономических задач, — сила, значения которой никакие искусственные меры изменить не могут, пока существует еврейство; так вечно на этом же поприще в борьбе между христианами—идеалистами и утилитаристами победа будет на стороне последних, пока существуют утилитаристы и „умеренные и аккуратные" позитивисты.

Но естественное и, - мы думаем, — ничем не устранимое торжество еврейства на этом определённом поприще жизни было бы полным его торжеством только в таком государстве и обществе, все силы и интересы, все задачи и надежды которого в этом поприще сосредотачивались бы, в жизненной экономии которого оно заняло бы если не исключительное, то преобладающее, всем руководящее положение.

Все ли современные государства и общества таковы? все ли они стали преимущественно торгово-промышленными? Везде ли исключительно экономические, социальные силы и нужды выступили на первый план, отодвинув назад силы, задачи и нужды государственные и народные с их неутилитарными идеалами? Повсюду ли представители чисто социальных задач и начал, — буржуазия, мещанство, средний класс, разночинцы, словом городское население, — составляют и численно преобладающий и достигший руководящего, наиболее влиятельного положения элемент населения? Повсюду ли сходят с исторической сцены национальное государство и политические классы народа, уступая место живущему чисто-экономическою жизнью, космополитическими интересами, обществу?

Эти вопросы для нас совершенно равнозначащие с вопросом: повсюду ли еврейству, несомненно, обеспечена победа, и борьба с ним стала невозможна, ибо природная задача и силы еврейства стали уже задачею и силою всего и нееврейского человечества?

Государства современного Запада представляют нам именно такую картину: постепенное упразднение и ограничение государства обществом, интереса политического — социальным, экономическим, исчезновение чисто-политических классов и чисто-национальных форм и идеалов, громадное численное возрастание городского населения за счёт сельского и решительно преобладающее влияние первого на весь общий ход дел—вот её характерные черты. Здесь — всё шире и удобнее развивается поприще для преследования природных задач еврейства и для проявления и торжества его природных сил и стремлений, становящихся общими, нормальными и для западного человека вообще. Здесь борьба с еврейством становится и невозможною и всё более ненужною, переходя в простую, чисто-экономическую конкуренцию, чуждую всякой политической, племенной или бытовой — словом идейной окраски. Сам еврей здесь уже значительно ассимилировался к окружающей его, ставшей более близкой, родственной его духу среде: во Франции, например, или в Англии, особенно в больших городах, почти невозможно встретить типичного, резко выделяющегося среди окружающих еврея, подобного нашему польскому или галицийскому еврею. Еврей здесь оевропеился, как и европейское общество оевреилось, подчинилось еврейским идеалам. Чем меньше всюду становилось государства и. народа, чем больше буржуазии — тем более всюду крепло и торжествовало еврейство! Это факт несомненный.

Еврейская община и в средние века была и предприимчивее и бережливее и богаче христианской, не имея, однако, и тени того значения мировой силы, которое она, несомненно, приобрела за XIX век, — век роста и торжества буржуазии...

IV.

Совершенно иную картину представляет нам и в совершенно иное отношение к еврейству поставлена Россия. Россия — страна не торгово-промышленная, но земледельческая. Русское государство, “не заражённое пороком представительства”, по выражению П. Леруа Болье, и парламентаризма, никогда ещё не было орудием борьбы социальных партий, не становилось их частным достоянием и не отступало на второй план со своими началами и задачами перед всё постепенно подчиняющим себе на Западе обществом. Оно — государство ещё крепкое, ещё религиозное, политическое и национальное, а не космополитически социальное. Пока Россия останется верною себе, — а на это мы крепко и страстно уповаем, — то есть останется национально-государственною, а не утилитарно-социальною, земледельческою и народною, а не меркантильно-промышленною, буржуазною и космополитическою, — до тех пор в ней поприще, безусловно-благоприятное для торжества задач еврейства и его сил, будет сравнительно очень ограничено.

Настоящие представители утилитарно-социальных, не народных и не политических стремлений и сил, то есть городское население, буржуазия и разночинцы, — в общей массе населения России представляют сравнительно-ничтожное меньшинство (около 15 %), тогда как во Франции и Англии, например, этот не государственный и не народный и как достаточно ныне уже, по-видимому, ясно, —антигосударственный и космополитический элемент составляет огромное большинство (около и более 70 %). И по своему значение и влиянию в общей экономии жизни этот чисто социальный, отвечающий задачам и силам еврейства и составляющий открытую для его несомненных побед общественную арену элемент, — у нас ещё сравнительно — ничтожен. Искусственное выдвижение его вперед, искусственное поощрение роста этого не государственного и не народного, буржуазного элемента и усиление его влияния на общее течение жизни у нас относятся к очень ещё недавней эпохе прошлого царствования. Эта эпоха совпадаёт и с благополучно минувшими, искренно благонамеренными и идеально задуманными, но совершенно чуждыми националъно-исторических на чал попытками самоупразднения, самоограничения государственной власти ради автономии буржуазного общества; совпадает она и с усилением влияния в нашей жизни и с торжеством еврейства! Это яснее дня. К счастью для судеб национальной, православной и государственной России,—буржуазия, наиболее родственной европейскому духу чисто социальный класс, — недостаточно окрепла и не приобрела ещё решительно преобладающего влияния на весь ход нашей жизни (как в Западной Европе) за этот короткий период её искусственного созидания у нас. У нас ещё сохранились — и сохранились в громадном большинстве — классы не социально-утилитарные, но государственно-национальные, со своими самостоятельными задачами и идеалами: земледелъческий народ и землевладельческое, не торгово-промышленное дворянство. Сферы интересов и влияния, области задач и идеалов этих национально-государственных классов, составляющих самобытную, почвенную силу России, — совершенно иные, чем сферы интересов, влияния, задач и идеалов чуждой нам и искусственно раздутой у нас, как бы ad hoc созданной, лишённой идеалов и всякой веры буржуазии с её естественным и неизбежным господином общую экономию нашей жизни одной из этих сфер — равносильно ослаблению и ограничению другой. Всякая мера, ведущая к усилению земледельческого и землевладельческого — дворянского (не буржуазного же, торгово-промышленного) классов — равносильна — в этой общей экономии — ослаблению влияния и ограничению поля деятельности чисто-социальных, буржуазных классов. Равносильна она и ограничению всегда неизбежно торжествующей на этом поле деятельности еврейства. Не специальные стеснения еврейства необходимы здесь для государственной и национальной России, — это только паллиативы, — но общие преграды грозящему широко и разрушительно разлиться по всей страна потоку денежной буржуазии и голодного, хищного, на всё ради рубля готового разночинства. Там, где ничтожны развитие и сила буржуазии — ничтожны и всевозможные, к тому же неустранимые уже в силу наших духовных особенностей, наших пороков и добродетелей, экономические победы еврейства. Доколе не восторжествует надо всем анти-государственная и космополитическая буржуазия, не восторжествует надо всем и еврейство со своими несомненными и в своей области вполне естественными и законными стремлениями и силами и обратно. А от этого обратного да избавит Бог Россию, сохранив её оплотом христианской культуры против нового социального язычества, начала которого в еврействе имеют "своё" полнейшее и законченное выражение.

Важно только, чтобы эти стремления и силы не вторглись в чуждую им и враждебную, не буржуазную, не торгово-промышленную область. Там, где последняя, как на Западе, заполонила уже почти всю жизнь и все силы общества и государства, для борьбы с еврейством отсутствуют и поводы и наличные силы в обществе: здесь безусловное и неограниченное торжество еврейства — только вопрос времени. Но там, где, как у нас, интересы искусственно выхоленного социального, торгового и промышленного класса далеко не уравновешивают интересов и сил исторических классов государственно-национальных, земледельческого и землевладельческого, - там и победа еврейства в ограниченной области меркантильных, социальных интересов не страшна. Там, в тоже время, и поводом к самой неумолимой борьбе с еврейством должно являться всякое, даже малейшее посягательство его на „мирные завоевания” в мире земледелия и землевладения, в области государственности и национальности. Не в городах *1)—поприще этой борьбы в России,—здесь подобная борьба не будет иметь ни общегосударственного, ни национального характера и кончится, не смотря ни на какие меры, экономическою победой еврейства и частной ассимиляцией его к частью же оевреивтемуся торгово-промышленному классу, — но в деревнях и селах наших. Здесь борьба если будет, то будет борьбою за самые принципы жизни.

Здесь— „руки прочь!" — безусловно, обязательно для самих евреев, если они сами хорошо понимают и свои интересы, и свои силы. Здесь — мы победим, ибо духовная сила на нашей стороне.

V.

(Вместо послесловия.)

Решившись высказать в печати мой взгляд на особенно горячо — и не без оснований — волнующий современность, животрепещущий вообще, а в нашей родине в особенности, еврейский вопрос, я первоначально располагал ограничиться теми письмами о нём, которые уже появились в „Русской Жизни". Я желал только установить справедливую и идейную точку зрения на этот вопрос, слишком часто, и намеренно, и ненамеренно, bone fide, затемняемый с одной стороны, ссылками на затасканные общие места и фразы мнимого гуманизма, к которым прибегают только, когда более определённых доводов уже не находят, а с другой — безыдейною злобою дня, страстями и корыстолюбивыми стремлениями этого дня. Принятая мною точка зрения представлялась мне слишком ясною и очевидною для того, чтобы требовать своего детального оправдания и защиты как против бессодержательных и бесплодных “общих мест”, так и против слишком ярко запечатлённых личным пристрастием партийных притязаний и предрассудков. В этом я очень, как видно, ошибся: напечатанное (в „Русской жизни") вместе с этим ответом письмо ко мне одного из представителей нашей еврейской „интеллигенции", вызванное моими письмами „Еврейство и Россия”, свидетельствует том, что и с банальностями затасканной, условной публицистической морали, как они ни бессодержательны, и с партийными пристрастиями и притязаниями, как их софизмы ни прозрачны, считаться ещё далеко не лишне. Свести счёты с ними и желал бы я в настоящем ответе на это очень характерное письмо.

Совершенно напрасно прибегает автор его, в своём вступлении, к попытке запугать меня перспективою, что и мои письма о еврействе не будут иметь никакого научного значения, и я сам в них грешу догматизмом, вышедшим, де, из моды во всех областях мысли, кроме богословия. Решительно даром потраченный заряд остроумия! Ошеломить меня словами „научное значение, „догматизм”, „мода” — слишком мудрено, так как я достаточно хорошо знаю самое дело. Я и слишком давно (с 70г.) и близко стою к делу науки для того, чтобы задаться нелепою мыслию — в газетных статьях изложить научное исследование; и очень хорошо знаю, что „догматизмом” может погрешить только теория, объясняющая факты, но не простое утверждение или отрицание самих фактов; и, наконец, никогда ещё не ставил себе в литературной моей деятельности задачею сообразоваться с тою или другой „модою". Это ещё позволительно для толпы читателей, но отнюдь не для серьёзного писателя.

Итак, вот в чём весь вопрос?! Как он прост, ясен, и как очевидно, что мы, не нарушая идей права и справедливости, не можем не оказывать еврейству помощи в выполнении его еврейских задач, хотя бы это были и задачи закабаления нашего общества и государства! Стоит только признать еврея за "человека" с "бьющимся сердцем", и уж обязательно протянуть ему „руку помощи!” Это, де, требование права и справедливости!!

Полагаю, что никто из обсуждавших еврейский вопрос не высказывал ещё возмутительной мысли, что в основе его решения должно лежать отрицание права и справедливости; никто не высказывал и той дикой мысли что "еврей не человек", — особенно в наше время, признающее человечность и человеческое право даже в расах, стоящих бесконечно ниже самих китайцев, а не только высоко развитых евреев. Но отсюда до обязательного протягивания еврейству „руки помощи" ещё очень далеко! В чём именно должны мы помогать еврейству? В охранении ли его только и защите от посягательства на него каких-либо внешних врагов? Или мы должны оказать ему помощь и в его посягательствах на нашу собственную жизнь и наше достояние, помощь если не деятельную, то, по крайней мере, выражающуюся в предоставлении этим посягательствам полной, ни чем не ограничиваемой свободы, в отказе, от защиты наших самых жизненных и обязательных для нас интересов? Взаимного подания руки помощи возможно требовать только в том предположении, что ни с чьей стороны вообще никаких посягательств нет, никакой борьбы не происходить, нет ни нападающего, ни защищающегося, а есть один "человек". Если же борьба, несомненно, происходить, то, конечно, о “руке помощи” по справедливости может взывать не нападающей, но лишь защищающейся!

Вопрос, таким образом, в том: происходит ли в современном обществе какая-либо борьба, в которой крупную роль играет еврейство, и занимает ли оно в этой борьбе положение нападающего или защищающаяся? Отрицать факт всеохватывающей борьбы, происходящей на наших глазах и уже близкой к своему концу на Западе, совершенно невозможно. Весь девятнадцатый век представляет сплошную, беспрерывную и беспощадную борьбу начала социального, „общества”, как „организации жизни во имя производства и распределения жизненных благ между составляющими его особями”, (Определение Л. Штейна) против преследующего иную, неутилитарную и не социальную, но народно-историческую задачу государства. В этой борьбе роль нападающего играет не исторический народ и государство, но живущее только утилитарным интересом производства и распределения в настоящем общество. И борьба эта представляет беспрерывный ряд побед последнего над народно-историческим государством везде, где, завладев путём представительства и парламентского режима политического властно, это общество настоящего получило возможность направлять жизнь и исторического, национального государства. Везде, где это случилось, задачи политического государства и исторического народа постепенно упраздняются и ограничиваются, вытесняемые из жизни интересами неисторического, признающего лишь право и задачу особи, но не народа, космополитического общества, На Западе это упразднение государства и народа обществом во имя производства и распределения благ между наличными особями, в наше время есть не только ясно и систематически выраженное требование господствующей теории, но и в значительной степени уже совершившийся факт! Сила, создавшая этот несомненный факт упразднения государства и народа, вытеснившая их из жизни и повсюду занимающая их место, везде есть утилитарная, обладающая деньгами или живущая исключительно надеждою на их приобретение, не знающая ни исторических задач, ни общих традиций буржуазия. Могущественное орудие, с помощью которого она завоевала свою господствующую позицию и, обладая которым, никогда с неё не может быть сбита, — парламентаризм, представительство конституционного государства.

Таков итог жизни человечества на Западе за весь девятнадцатый век. Радоваться ли этому итогу или скорбеть о нём? Стремиться ли, во имя государственности и народности, к возможному ограничению в нашей жизни его силы и значения, или приветствовать в нём новое расширение поприща для своих социальных задач? Этот вопрос не безразличен, конечно, не только для человека Запада, но и для нас, русских, ибо сила, победившая и продолжающая побеждать государство и народность на Западе, сила буржуазии, существует с тем же интересами и стремлениями и у нас, хотя у нас она и не владеет тем орудием, которое обеспечило бы ей несомненное торжество, т.е. парламентским строем. И в решении этого вопроса каждый неизбежно должен стать на ту или другую сторону, оставаясь по-прежнему "человеком". Став же на одну из этих сторон, уже не только трудно, но и непозволительно „подавать руку помощи” стоящему на противной, для доставления ему торжества над своей собственной стороной. Это было бы предательством.

На какой же стороне стоит еврейство в этом разделяющем современный мир споре? Едва ли на этот счёт могут возникнуть какие-либо сомнения. Едва ли кто-нибудь решится утверждать, что еврейство, не связанное ничем, кроме общечеловеческих и личных, экономических интересов, ни с тою землей, на которой оно живёт (но которой не обрабатывает), ни с историей той земли и её будущим, (которой оно не делало, не делает и не будет делать), является представителем начала национально-государственного, а не буржуазного, социально-космополитического! Признавая последнее за несомненный факт, ясности и убедительности которого невозможно противопоставить ничего, кроме общих мест, лишённых всякого определённого значения, я подтверждаю этот факт и психологическою справкой, ссылкой на психологические особенности еврейства, делающие из него естественного носителя утилитарно-буржуазных, социально-космополитических начал. С этой-то ссылкой оппонент мой и не хочет согласиться, утверждая, что я её не подтверждаю никакими фактами, а просто догматизирую.

Он спрашивает: на чём я основываю мнение, что евреи положительны, умеренны, утилитарны и не творческой, а лишь рассудочно-эксплуатирующий народ? Думаю, что еврейская умеренность и положительность, сказывающаяся в таких несомненных достоинствах еврея, к сожалению очень мало присущих нам, как трезвость, аккуратность, привязанность к данным, положительным формам жизни, к своей семье, общине, церкви и т.п. — имеют вполне достоверность факта, а отнюдь не психологической гипотезы. Эти же свойства характеризуют и идеального, хорошего буржуа. Что же касается до утверждения утилитарного и нетворческого, но эксплоатирующего направления деятельности типичного еврея, — то не нужно далеко ходить за фактами, на которые оно опирается. Стоит только обратиться к статистическим таблицам, показывающим, какое ничтожное меньшинство наличных евреев занято, даже в экономической области, производством каких-либо ценностей, и какое подавляющее большинство специально посвящает свои силы посредничеству во всех его формах, начиная с банкира, через коммивояжера, агента, биржевого „зайца”, фактора, коммиссионера, и кончая классическим юго-западным „мишуресом”. Конечно, и этот род деятельности в обществе имеет своё значение, но признать её за неутилитарную, не эксплоатирующую, но творческую очень мудрено! Как более легкая и „чистая”, подобная деятельность, сколько известно, и по религиозному взгляду еврейства составляет привилегированный удел избранного Богом и верного Ему народа. Еврейская интеллигенция также посвящает себя исключительно „хлебным” либеральным профессиям, в которых, много выгоды, но мало творчества. И при всей своей несомненной, почти поголовной талантливости — евреи достаточно доказали отсутствие настоящей творческой, всегда бескорыстной силы уже тем, что история литературы, искусств и наук, представляющая массу принадлежащих им второстепенных, иногда и очень ценных произведений (Лассаль, Мендельсон, Маймонид) не может указать в этой массе ни одного первостепенного, но просто высоко талантливого, но гениального, вроде произведений Шекспира, Глинки, Декарта, Пушкина или Бетховена *2).

Плохо убеждает меня и ссылка на евреев-мучеников за какие-то европейские "государство" и „национальность”'. Мученики-евреи действительно бывали и в Германии и в других странах; многие перенесли и гонения, и тюрьму и ссылку. Л.Берне даже очень, по своему времени, смело писал свой остроумнейший "салат из селедки"! Но за какую идею были все эти евреи-мученики и евреи-борцы! Думаю, что всегда и везде — за идею социально-космополитическую; а этим едва ли они прибрели особенно много прав на признательность от стоящих на точке зрения „национальности" и „государственности”! Не за историческое же государство и народность боролись и многочисленные наши „нелегальные" евреи второй половины прошлого царствования, слуги интернационалки!!.

Едва ли можно признать за удачный полемический приём и попытку моего оппонента доказать „идеализм” еврейства, иронизировавшего над идеализмом христианских народов, проявлявшимся в грубые времена истории в таких жестоких и свирепых, формах, как, например, потопление Грозным в Волхове 35,000 новогородцев или Варфоломеевская ночь? Во-первых, грубое, мало развитое человечество и идеалы свои, естественно понимает и выражает грубо; во-вторых, же, ограничиваясь одним примером Грозного, в его жестоком истреблении новгородцев нельзя человеку, понимающему историю, видеть одно зверство и не видеть дурно или хорошо понятой (это здесь неважно) идеи государственной необходимости. Если бы национально-государственная, не растленная политиканствующею буржуазией Москва не сломила в то время „вольный ганзейский город Новгород", этот почти единственный в русской истории крупный питомник могущественной и гордой буржуазии, — то едва ли существовала бы и нынешняя государственная Россия; а если бы она и существовала, то была бы, конечно, ныне таким же достоянием буржуазии, таким же „правительством социальных партий^”, конституционным и ненародным, как и современные государства Запада.

По меньшей мере, странна и попытка дискредитировать христианский идеализм, для косвенного оправдания еврейского утилитаризма и позитивизма, выразившаяся в сомнении моего оппонента, чтобы я мог привести ему, хотя один, пример, когда христианский идеализм „проявился бы в такой силе и яркости, чтобы попасть в историю”, также, как и в дальнейшем вопросе его: „где же то великое, которое явилось на почве русских народных идеалов”?

Вместо одного примера проявлений христианского идеализма, я приведу два маленьких, но, кажется, попавших в историю факта: никому не безызвестное рыцарство и довольно-таки известные наука, искусство и философия нового времени, которыми живёт духовно всё современное человечество, и в созидании которых (оригинальным творчеством) еврейство принимало, однако, не более участия, чем, например, магометанство. Что же касается до вопроса о том великом, которое выросло на почве русских народных идеалов, то я имею наивность считать ответ до того очевидным, что становится стыдно за вопрошающего. На этой, будто бы, бесплодной почве выросло ни более, ни менее, как великое, могучее и крепкое государство, называемое Россия, — государство, прошедшее в своём росте, через самые страшные исторические испытания и выходившее из них всякий раз более могучим, более бодрым, более богатым живоносными идеалами, чем прежде,—государство, принявшее на свою грудь и отразившее удары, которые раздробили бы хрупкую Европу, если бы она была лишена этого спасительного щита, удары татарского нашествия и космополитической революции, воплотившейся в лице Наполеона I, — государство, наконец, которому, может быть, завтра уже предстоит новый подвиг спасения европейской культуры от нового, ещё более грозного нашествия гогов и магогов социализма, от социального одичания! Если это не великое, то что же великое?! Или, быть может, вы, господин оппонент, думаете, что история когда-нибудь и признает за более великие исторические дела — прорытие Суэзского канала или новое существенное улучшение в банковском счетоводстве?..

*2) Не сравнивать же, в самом деле, Мейербера и Мендельсона с Моцартом и Бетховеном, а Гейне с Байроном! О Спинозе же, единственном, несомненно,—гениальном еврее во всей новой истории, я умалчивал в первой редакции этого письма, следуя правилу “лежачего не бьют”. Плохую услугу делу защиты еврейства оказала бы ссылка на учение Спинозы,—учение чисто— рассудочное и пантеистическое, доктрину pessimae notae, не признающую иного основания права кроме мощи самосохранения, и иного основания нравственности, кроме пользы (suum utile quaerere), доктрину, учащую, что в море большие рыбы на то, чтобы пожирать малых, а малые — на то, чтобы быть пожираемы... На такое учение может сослаться только заклятый враг еврейства.

Дозволено цензурою, Москва, 13 Апреля, 1891 г.